К тому же Папон был такой не один: подобных личностей и историй было на самом деле предостаточно. Как и многие другие, все, что он сделал, — это подписывал смертные приговоры людям, которых он никогда не знал и к судьбе которых был равнодушен. Самое интересное в случае Папона (и Буске) — то, почему французским властям понадобилось почти пятьдесят лет, чтобы обнаружить их в своей среде, и почему в конце века лед молчания наконец тронулся. Этому есть много объяснений, и не все они положительно характеризуют французский политический класс или национальные СМИ. И, пожалуй, наиболее верное объяснение состоит в том, что прошло время, а также в психологическом эффекте ощущение конца эпохи.
Пока Франсуа Миттеран оставался у власти, он был персональным воплощением национальной несостоятельности открыто говорить о позоре оккупации. Когда его не стало, все изменилось. Его преемнику, Жаку Шираку, в 1944 году, когда Францию освободили, было только одиннадцать. В течение нескольких недель после того, как он занял должность, на пятьдесят третью годовщину того самого ареста парижских евреев, в отношении которого Миттеран всегда был так осмотрителен, президент Ширак нарушил пятидесятилетнее табу и впервые открыто признал роль страны в истреблении европейских евреев. Десятилетие спустя, 15 марта 2005 года, в недавно открытом музее Холокоста в Иерусалиме премьер-министр Ширака Жан-Пьер Раффарен торжественно провозгласил: «Франция временами была соучастницей этого позора. Она навсегда связана грехом, который она на себя навлекла».
Под конец ХХ века центральное место Холокоста в западноевропейской идентичности и памяти казалось незыблемым. Бесспорно, оставались отдельные лица и организации — «ревизионисты», — которые и дальше пытались показать, что массового уничтожения евреев не могло быть (хотя они проявляли большую активность в Северной Америке, чем в самой Европе). Но такие люди были сосредоточены на крайней политической обочине, а то, что они настаивали на технической невозможности геноцида, служило бессознательным признанием всей чудовищности нацистского преступления. Однако то, что теперь европейцы в знак искупления всегда и везде признавали, изучали и чтили память о своих погибших евреях, создавало другие риски.
Во-первых, всегда существовала опасность ответной реакции. Иногда даже основные немецкие политики время от времени выражали разочарование бременем национальной вины — еще в 1969 году баварский христианский социальный лидер Франц-Йозеф Штраус публично выразил мнение о том, что «народ, достигший таких замечательных экономических успехов, имеет право больше не слышать об «Освенциме»». Конечно, политики имели свои причины.[566] Что, возможно, больше свидетельствовало о грядущем культурном сдвиге, так это широко распространенное в начале двадцать первого века стремление вновь открыть вопрос о страданиях немцев, после многих лет общественного внимания к жертвам евреев.
Художники и критики — среди них Мартин Вальсер, современник Хабермаса и влиятельный голос в литературе послевоенной Федеративной Республике — теперь начали говорить о еще одном «неуправляемом прошлом»: не уничтожение евреев, а недооцененную другую сторону недавней истории Германии. Почему, спрашивали они, после всех этих лет мы не должны говорить о сожжении немецких городов или даже о неприятной правде, что жизнь в гитлеровской Германии (для немцев) была вполне приятной, по крайней мере, до последних лет Второй мировой войны? Потому что мы должны говорить вместо этого о том, что Германия сделала с евреями? Но мы говорили об этом десятилетиями; это стало рутиной, привычкой. Федеративная Республика является одной из наиболее признанных филосемитских наций в мире; как долго мы (немцы) должны оглядываться через плечо? Новые книги о «преступлениях союзников» — бомбардировке Дрездена, сожжении Гамбурга и потоплении кораблей с немецкими беженцами (тема романа Гюнтера Грасса «Траектория краба», 2002) — продавались огромными тиражами.
Во-вторых, вновь обретенная значимость Холокоста в официальных отчетах о прошлом Европы несла в себе опасность искажения иного рода. Ибо действительно неприятная правда о Второй мировой войне заключалась в том, что то, что произошло с евреями между 1939 и 1945 годами, было далеко не так важно для большинства главных героев, как хотелось бы считать позже. Если многим европейцам в течение десятилетий удавалось игнорировать судьбу своих еврейских соседей, то не потому, что их снедало чувство вины и они подавляли невыносимые воспоминания. Это было потому, что — за исключением горстки высокопоставленных нацистов — Вторая мировая война не была связана с евреями. Даже для нацистов уничтожение евреев было только частью более амбициозного проекта расовой чистки и переселения.
566
Когда президенту США Рональду Рейгану во время визита в Западной Германии в 1985 году посоветовали не посещать военное кладбище в Битбурге (место захоронения, в частности, эсэсовцев) и почтить какой-нибудь концентрационный лагерь, канцлер Коль прислал ему предупреждение, что это «будет иметь серьезные психологические последствия для дружеского отношения немецкого народа Соединенных Штатов Америки». Американцы капитулировали: Рейган посетил и Бельзен, и Битбург...