— Мне на ней ездить да ездить. Зачем надрывать зря?
— Как это зря? — горячился Цебиков. — Для людей же.
— Все посмотрят, не горит… — отвечал шофер.
Перед одним из перевалов, когда Подкорытов повернул машину назад, Цебиков кинул ему в лицо:
— Трус!
Подкорытов и не взглянул на него. Молча довел машину до разъезда, и там стояли они дольше, чем обычно.
Они все же наверстывали упущенное время, успевали навестить каждую заставу. Цебиков уже начал привыкать к отстоям, как привыкают к помехам в работе, от которых невозможно или трудно избавиться. Он стал забывать перебранки с Подкорытовым, но тот неожиданно напомнил о них сам.
Однажды, когда ехали они по ровной и гладкой, как асфальт, полевой дороге, он сказал:
— А не трус я!
— Ты про что? — не сразу понял Цебиков.
— Возле перевала, помнишь? — шофер немного помолчал, давая возможность соседу подумать, а потом веско сказал: — Это тебя картины да книжки таким сделали. Не смотришь вокруг себя, только ими живешь. А там всегда ясно, кто прав, кто виноват. В конце под всеобщее одобрение плохого порицают, а правильного награждают. Но в жизни, брат, попробуй разберись. Было один раз у меня дело. В Карпатах, зимой. Гнал я порожняком за лесоматериалом. Подъезжаю к подъему на перевал, гляжу: автобус стоит, люди возле него скучились, пар над ним стелется. Обхожу автобус. Впереди «газик» на подъем идет. Вдруг на дорогу выскакивает женщина. Затормозил еле-еле, хотел отругать, да вижу — плачет. В чем дело, спрашиваю. Оказывается, за перевалом, километрах в тридцати, мать у нее тяжело заболела. Автобус на перевал не пойдет, снежит там, а «газик» не взял: начальство какое-то поехало. Заплачу, говорит, в сумочке копается, телеграмму показывает. Тут и водитель автобуса подходит. Рискнуть, говорит, можно, ежели прицеп оставить. Ну я и решил: рисковать, так рисковать. Посмотрел еще раз на женщину: плачет, дрожит от холода, руки посинели. Пригласил ее в кабину, поехали. Еще до перевала оставалось полпути, а я уже начал жалеть, что посадил ее в машину. Очень трудная была дорога. Но все же я кое-как дотянул до вершины. Обрадовался — самое трудное позади. Но вдруг за поворотом увидел, что путь впереди забит машинами. Пробка! Я на тормоз, но поздно. Дорога скользкая, машина прошла юзом. Врезался я в задний борт ЗИЛа, мою машину развернуло, прицеп задел «газик». Пассажирка обо что-то ударилась. Беды не жди, сама к тебе придет. Где и автоинспектор взялся на такой высоте? Что да как?.. Объяснил ему. Инспектор измерил линию торможения, все правильно. Я уже начал приходить в себя, и тут он увидел женщину. Пробовал я объяснить, почему взял ее в кабину, куда там, и слушать не хочет. Не положено, и все тут. Одним словом, лишили прав на год… Это не картина, это жизнь.
Цебиков понял, к чему этот рассказ, не соглашался с Подкорытовым, но в глубине души все же шевелилось сомнение: а может, это действительно так? Одно дело — кино, другое — жизнь. Но и в жизни видно, кто поступает хорошо, а кто плохо, только грани между хорошим и плохим иногда очень стерты и то и другое может совмещаться в одном. Вот их, например, никто не ругал за опоздания, а, наоборот, хвалили за то, что они справляются с работой, новую картину «крутят» на каждой заставе.
«Рисковать нужно там, где нужно» — таким туманным заключением успокоил себя Цебиков.
«Козлик» носился по пыльным дорогам, гладил брюхом грязь в распутицу, карабкался на перевалы, перебирал колесами стертые бревна на ветхих мостиках… Шли месяц за месяцем. И вот уже нет рядом Подкорытова. Где-то он теперь? И вдруг этот, новенький. И машину ведет не так, как Подкорытов. Тот водил ее степенно, серьезно, смотрел на дорогу из-под нахмуренных бровей, как бы прицениваясь, и вообще был на своем месте. А этот… То отвалится на спинку сиденья, упираясь руками в баранку, то пригнется к ней, как лихач-мотоциклист — ему бы еще фуражку козырьком назад да очки. То крутит баранку одной рукой, а другой облокачивается на дверку, высовывает голову в окно, посвистывает и напевает. От его широкого лица, от короткого, чуть вздернутого носа, обсыпанного веснушками, от голубых глаз и непокорного рыжеватого ершика «веет» аварией.
Цебиков искоса смотрит на него, потом переводит взгляд на знакомые до мелких штрихов безлистые деревца у арыка, пересекающего дорогу, на горы, горбящиеся слева, на белую черточку заставского дувала у подножия, долго глядит на пыль, вырывающуюся из-под правого колеса конусом, провожает глазами запыленные под цвет земли серые кустики верблюжьей колючки, думает, и его мысли прерывает голос: