Ксения надела платье и пошла на кухню — умыться, согреть на керосинке чай. Кухня — главное место женских пересудов, ссор и примирений — уже жила вовсю: журчал кран, потрескивали керосинки. Филипповна, в шлепанцах на босу ногу, в фартуке, подвязав лентой седые прядки, помешивала ложкой в кастрюле и пела дребезжаще:
Увидев Ксению, она отстранила ложку и спросила:
— Каково почивала, милочка?
— Спасибо, ничего.
— Гм, ничего… То-то под глазами синяки. Не гоже этак, милочка.
А Елисеевна называет ее рыбочкой. Елисеевна тоже добрая и толстая, но гораздо моложе Филипповны. Она жарит колбасу, раздает подзатыльники трущимся у сковородки пацанятам и говорит Ксении:
— На кой ляд терзаешь себя, рыбочка, ну на кой?
— Да я ничего, — говорит Ксения и думает: эти и остальные женщины барака равнодушны, что ли, к своим мужьям? Настолько они спокойны, будничны, а ведь с Каспием шутки плохи. Нет, я не имею права думать такое о них, просто они сдержанны и терпеливы. Мужчины в поселке смелые, бесшабашные, женщины — сдержанны и так же мужественны, да и, наверное, они попривыкли. Я же не привыкну, никогда не привыкну.
Выпив чаю, Ксения присела к зеркалу наводить красоту. Подкрашивала помадой губы, карандашом брови и ресницы и разглядывала себя. Да, в подглазьях фиолетовые круги. Куда это годится? И это никуда не годится — волосы отросли, завивка не держится. Когда-то она носила прическу «полюби меня, Гагарин» — куцые и кокетливые, под девочку косички. Но среди рыбацких жен это было нелепо, и она перешла на обыкновенную завивку. И туфли на каблуках-гвоздиках, и брючки — три четверти были здесь нелепы, и многое другое.
Сперва ей показалось: она войдет в новую жизнь Она с интересом узнавала и запоминала, что мужчины в колхозе любят именоваться не рыбаками, а моряками, что на берегу свистеть нельзя — накличешь ветер, шторм, что Каспий мелеет и это заботит всех, что весенняя путина начинается в апреле, а осенняя в августе, что красная рыба осетр, севрюга, белуга называется краснюк, что шторм выбрасывает на камни обессилевших тюленят, их израненные туши издали не отличишь от камней, что, раскачавшись, море долго не утихает, и поэтому у берега круче обычного пахнет йодом.
Но все это не то. Настоящее рыбацкое житье: штормовая ночь и муж на лове. Не привыкну я к этому. Режьте меня на куски, кушайте с маслом, как говорит Аркадий Райкин, — не приживусь. Пускай я избалованная, нехорошая, эгоистка, но рыбачка из меня не получится.
Ну, если угодно, — боюсь этой жизни. Элементарная трусиха. Я же не мужчина, не Василий. Я однажды его спросила: «Испугался ли ты хоть когда-нибудь?» Задумался, молчал, теребил пуговицу на пиджаке. А он-то бывал в переплетах: у пьяного нож вырвал в клубе, отпетого браконьера с двустволкой задержал, пожар ликвидировал на корабле, когда служил в Баку, в пограндивизионе, — грамота об этом есть. Спустя минуту он ответил очень серьезно: «Разок напугался. Напугался, что не выйдешь, Ксенюша, за меня замуж». Ну, что ж, Васенька, придется испугаться еще раз — когда скажу тебе на причале… Ладно, довольно. Пора на работу.
Небо в плотных, непробиваемых тучах и высокое-высокое. Свинцовое море до горизонта исполосовано барашками. На причале — никого. Прибой густо шумел, клокотал у причальных свай, у камней, у нефтяной вышки на песчаной косе. Шторм вроде немного поутих? Отжимаемые моряной, над прибрежьем, поселком, плавневыми камышами суматошно летали козары и утки — чернеть, красноголовки. Ветер срывал с Ксении платок, норовил распахнуть полы пальтишка. В палисадниках рдели листья дикого винограда.
Встречные молча кивали Ксении или, как заведующий холодильником даргинец Алибеков, произносили: «День добрый». «День добрый», — произносила и Ксения, и ей чудилось на лице у Алибекова, мужичины на девяносто кило, мальчишечья усмешка. Конечно, посмеиваются, что она дура, ненормальная, трясется о муже, бегает на причал.
Справа и слева белели жилые домики из плитняка, островерхие лабазы, колхозная контора. Ксения переступила через рельсы — и рефрижераторные вагоны были белые, чистенькие. И магазин был беленький, чистенький.
Покупатели уже топтались у дверей: два подростка и женщина в телогрейке и с перевязанной щекой. Подростки были рыжие, как подсолнухи, и нетерпеливые: в школу надо, опаздывают. Они набрали хлеба, сахару и конфет и выскочили, хлопнув дверью. Женщина, морщась от зубной боли, глазела на продукты, ворчала: