— Живой! — вдруг выдохнула она, бросаясь ко мне. Я, сорвав фуражку, подхватил девушку, закружил — молча; дыхание перехватило от накрывшей с головой радости и громадного, неземного облегчения. А Веся смеялась и плакала одновременно, твердя как заклинание — "живой, живой, живой!"
Мы долго стояли, не двигаясь с места и не зная, что говорить. Сказать было нужно столько, что невозможно было выбрать, с чего начать. Да только ли сказать! Глядели, и не могли наглядеться, крепко обнявшись — будто боялись, что это сон и какое-то наваждение, которое вот-вот кончится.
Четыре долгих, бесконечно долгих и страшных года — ни строчки, ни весточки. Война внесла свой порядок; выгнала из домов эвакуацией, утащила далеко на запад в лагеря, щепками швыряла людей из стороны в сторону, разбивая семьи и ломая судьбы. Гоняла по передовой из конца в конец, протаскивала по тылам. Одна только несбыточная надежда — последнее письмо, неизвестно, нашедшее ли адресата. "Весной на аллее, после войны…"
Она всегда писала чудесные стихи.
А я все эти годы боялся даже вспомнить имя — боялся сглазить, накликать беду. Иногда только, в часы самого чёрного, самого глубокого отчаянья из памяти всплывали эти строки, и становилось теплее. Я верил, каждую секунду верил, что она выживет; я, наверное, во многом именно за это и воевал. Только всё равно боялся лишний раз вспомнить.
— А ты совсем не изменилась, — наконец, сумел первым нарушить молчание я. — Только вот коса где-то потерялась, — я взъерошил её короткие волосы; она забавно сморщила нос, став похожей на сердитого ёжика.
— Отрезать пришлось, когда в госпитале лежала, — с улыбкой отмахнулась она. — А ты стал старше, — карие глаза вновь повлажнели, а тонкие пальцы легко, почти невесомо коснулись моего виска. — Гораздо старше, как будто тебе не тридцать, а почти пятьдесят.
— Честно говоря, за время пути домой с фронта я пострадал сильнее, чем за всю войну, — рассмеялся я.
— Дурачок, — вздохнула она, через силу улыбнувшись. — Обермастер уже, а всё одно — мальчишка!
— Пятидесятилетний мальчишка… Не знаю даже, обижаться или радоваться!
— Глупый! И курить вот тоже начал, — Веселена недовольно наморщила курносый нос.
— Поругать же некому было, — я пожал плечами, не выпуская девушку из объятий и чувствуя, как в груди разливается необъяснимое тепло, а всё тело переполняет невероятная лёгкость. — Теперь, считай, бросил. Если, конечно, ты согласишься со мной поехать…
— Шантажист, — она весело пихнула меня кулачком в бок.
Мы до поздней ночи бродили по городу, и говорили, говорили, говорили…
И только теперь я, наконец, понял, что война кончилась. Да, умом знал об этом, радовался, но — только умом. Сердце же, кажется, ждало обещанной встречи, а до этого отказывалось верить. Для него война длилась с того последнего письма, и закончилась только теперь. В этом городе, так и оставшемся непокорённым, где наши войска раскрутили колесо истории посолонь.