«Так — кружусь в назойливом круженье…»
Так — кружусь в назойливом круженье:
Приготовлю вечером еду;
Точным, методическим движенье
Перед сном будильник заведу.
И, убрав последний чай и ужин,
Оборву листок календаря…
Вот и все. И — кончен день ненужный,
Прожитой бессмысленно и зря.
Вот и все, И поздняя усталость
Мне не даст ни думать и ни спать.
А наутро — все опять сначала
Правильно и точно повторять.
Хоть бы раз один явилось чудо
Дерзкой, невозможною игрой,
Хоть бы раз немытую посуду
Выбросить в помойное ведро.
И потом, в неповторимой лени
Лечь в большую теплую кровать.
И хотя б до светопреставленья —
Спать!
«Жизнь — это рай? Рассыпанные звезды?..»
Жизнь — это рай? Рассыпанные звезды?
Цветущий сад, весна и мотыльки?
— А звон будильника? А пыльный воздух?
Все эти дни неверья я тоски?
А жалобы задавленных нуждой,
Расчет, подсчет («на вечер бы хватило…»)?
Такой вот неприглядной и пустой
Я жизнь увидела — и полюбила!
Будильник
Юрию
Человек изобрел Петуха,
Чтобы утром вставать на работу,
Чтобы ночь не томилась заботой,
Чтобы ночь была сладко-тиха.
Когда воздух тревожен и глух
И пугают сплетения линий,
Тишину стережет на камине
Металлический звонкий Петух.
Ночью комната спит. И во сне
Ее сердце спокойно и точно.
Ее сердце всегда непрочно
В напряженной пустой тишине.
Только шепот упрямых часов,
Металлический блеск на камине,
И судьба, и тоска, и любовь
В напряженной до боли пружине.
А когда безобразным пятном,
Никогда не закрывшейся раной
Посветлеет (до ужаса рано)
Голубое, большое окно, —
Веки сдавит назойливый сон
(Утром сны тяжелей и тревожней),
И по всей земле — безнадежный
Отвратительный звон.
Монпарнас
…А сказать друг другу было нечего,
Разговор был скучный и скупой…
Шумный, долгий монпарнасский вечер
Вдунул жизнь в «Ротонду» и «Куполь».
Громкоговоритель надрывался
Над большой и пестрою толпой.
Звуки резкие танго и вальса
Путались с трамвайной трескотней.
Мы сидели молча на диванах,
Скучные от пива и вина.
— «Тот уехал?» — «Да». — «А этот?» — «В Каннах».
И опять надолго — тишина.
И в тяжелом папиросном дыме
Поднимали взоры к потолку.
Кто у нас вот эту боль отнимет,
Эту безнадежную тоску?
Становилось скучно, страшно даже.
Ждем, что кто-нибудь сейчас придет
И со смаком в сотый раз расскажет
Злой литературный анекдот.
Так под сонным, неподвижным взглядом
Пролетал за часом мертвый час.
«Так и надо… Значит, так и надо…»
И ревел неумолимый джаз.
«Можно все друг другу рассказать…»
Можно все друг другу рассказать,
Все открыть,
До самого святого,
Заглянуть нечаянно в глаза,
Угадать несказанное слово.
Можно все условности стереть,
Как свое, принять чужое имя,
Вместе жить и вместе умереть —
И остаться все-таки чужими.
«Глядишь на звезды взором вдохновенным…»
Глядишь на звезды взором вдохновенным
С откинутой красивой головой.
Тревожно мыслишь о судьбе Вселенной:
«Ведь, в сущности, не знаем ничего!
И из каких таинственных расчетов
Явился воздух, и тепло, и свет?..»
— А у меня сейчас забота —
Куда поставить твой велосипед?
«Просто, без слез и проклятий…»
Просто, без слез и проклятий,
С горстью наивных стихов,
В стареньком ситцевом платье,
В темной тоске вечеров,
С запахом лука и супа,
В кухонном едком чаду —
Женщиной слабой и глупой
Тихо к тебе подойду.
И без упрека и стона
Острую боль заглушу.
Снов твоих страшных не трону
И ни о чем не спрошу.
Все, что копила годами,
Молча отдам навсегда.
И заструятся над нами
Незолотые года…
Ночью
Два будильника ночью стучат,
Четко слышен двойной перебой.
Тянет левую руку с плеча
Притупленная, нудная боль.
На полу — неподвижная рябь,
За окном — мертвый свет фонаря…
Где-то Богом забытый корабль
Укачали чужие моря.
Где-то долго гудит паровоз
В черном холоде мертвых полей,
С усыпляющим ритмом колес,
С переливом призывных огне.
Утомленная память легка,
Память медленно клонит ко сну…
Где-то в небе скользят облака,
Закрывая над крышей луну.
В неподвижной, таинственной мгле
Умирают большие слова,
Два будильника там, на столе…
Но зачем же их все-таки два?
И над горечью счастья и слез,
Над сомненьем — любовью — тоской —
Где-то в детстве гудит паровоз,
Далеко, далеко, далеко…