этого не понимала. Но сколько мне, оказывается, пакостей было сделано, которых я не смогла оценить, и поэтому они отскочили, не оставив следа. Значит, все, что меня задело, я сама схватила, заметив. А сколько я боли причинила другим! Иногда сама того желая, не возражаю — штучка я была еще та, но чаще и не намереваясь, влекомая добрыми побуждениями. Но тогда я не виновата? Это смотря кто судит и откуда. Если ты сама судишь, зная, почему так поступила и при этом никакого реального вреда не причинила, то — нет. Есть еще просто поступок твой сам по себе, и каждый желающий волен истолковывать его в меру своих способностей и потребностей. И есть еще человек, на которого было направлено твое действие и который воспринял его в неблагоприятном свете. Почему? — вот в чем вопрос. Потому же, что и ты обижалась почем зря на людей, как я сейчас вижу, оттого что думала о них хуже, чем они есть, и исходя из этого неверно оценивала их поведение или была не способна их понять — их намерения были слишком возвышенны для тебя. Или чувствовала истинную подоплеку их действий, хотя они искренне обманывались на этот счет. Я уж не беру те случаи, когда обидеться входило в твои интересы, хотя при этом ты честно старалась испытать как можно более правдоподобную боль. Да, но при этом сколько еще настоящих колкостей, завуалированных и не очень, было выпущено в мой адрес. Вот что они имели в виду, когда так говорили! А ведь тогда я не увидела, что это колкости, и поэтому они, невостребованные, прошли сквозь меня и без препятствий вернулись бумерангом к хозяевам. Отравив их ядом, который предназначался мне. Жаль, что я была настолько глупа, чтобы не понять истинный смысл их слов, — я бы им ответила. Ты не видишь разве, что только оттого, что они для тебя реально не существовали, эти удары, — они не достигли цели. Так что не расстраивайся. Получается, что, если бы я не растопыривало свои ветви, а сложило бы их обтекаемо, — огорчениям не за что было бы уцепиться и повиснуть. Но я выросло такое, это не от меня зависит. Надо иметь безукоризненную форму, чтобы неприятности проносились мимо. То же относится и к обманам. Если в тебе нет магнита, их притягивающего, они к тебе не пристанут. И страхи, страхи — чем они сильнее, тем скорей случается то, чего боишься. Извини за несколько канцелярский язык. — Наконец-то! Надеюсь. Что тебе удалось выговориться до конца. А косноязычность твоя простительна, все-таки ощущения пока не совсем сформированы. — Но ты понимаешь, о чем я? — Не совсем. — Отчего же? — Хотя бы оттого, что мне чужды эти чувства. — Тогда, быть может, ты — мой Ангел-хранитель, который явился после смерти? Наверное, только Ангелам неизвестен страх. — Не говори, пожалуйста, пошлостей. Я тебе уже сказала, что мы — одно. — Почему же тогда эти чувства тебе незнакомы? В свое время я очень тесно с ними сталкивалась. — Потому же, что и твои недавние изречения явились для тебя новостью, хотя я и пыталась их тебе и раньше втолковать. Я вкладывала гораздо больше, чем ты смогла извлечь. Но раньше ты почти ничего не усваивала. — Когда раньше? — Тогда, когда ты еще имела возможность действовать. Но ты ее практически полностью упустила. — Разве мы тогда общались? — Да. Но не мы, а я пыталась до тебя достучаться. Почти всегда с нулевым успехом. Мне приходилось тебя за уши вытаскивать из твоих мелких страстишек и переживаний, но ты окуналась в них обратно, почти ничего не усвоив. Когда я тебя поднимала повыше, чтобы ты смогла увидеть, что кроме привычных тебе нравится — не нравится, полезно — не полезно, хочу — не хочу, существуют и другие способы контакта с миром, то ты прекрасно все понимала, но, возвращаясь, почти ничего с собой не уносила. — Почему? — Потому что ты не устанавливала связи между этими двумя уровнями. Когда ты была со мной наравне, тебе казалось, что ты уже все знаешь и теперь начнешь жить по-другому. Нужно было каким-то образом эти знания застолбить, закодировать чем-то, чтобы потом, спустившись, можно было по этим знакам опознать и расшифровать свой опыт. А ты вместо этого наслаждалась знанием и думала, что теперь оно навсегда твое, а потом, странствуя обратно в прежнее состояние, ты опять принималась за стравливание между собой своих стра-хов, стра-даний, страстей и стра-нностей. возвращалась в засиженную нору вместо того, чтобы продвигаться вперед. Когда ты мучилась на предмет всяких там несоответствий происходящего твоим ожиданиям, мне раз двадцать приходилось встряхивать тебя, чтоб до тебя дошло, что все, воспринимаемое тобой как обман, предательство, несправедливость, на деле — необходимое орудие производства для шлифовки твоих, деликатно выражаясь, шероховатостей. Что ты должна не сопротивляться, а, наоборот, принимать как дар, как помощь в работе, которую, по большому счету, ты сама должна была проделать. А ты тратила время, отпущенное на это, на свои завихрения, да еще, вместо того чтобы сотрудничать, тормозила процесс. Ведь тебе оставалось только довести начатую полировку до блеска, чтобы удары не увечили тебя, а соскальзывали, отражаясь, как в зеркале. Каждый раз мне казалось, что теперь-то уж мои старания увенчаются успехом, но ты погружалась обратно в свой маразм, девственно-первозданная. Ты, кстати, тогда принимала ванну. И я сообразила остановить наш взгляд на мыльной пене, на пузыре, который находился от тебя на расстоянии тупо расслабленного взгляда, так что, вернувшись, ты не могла его не заметить. Я увязала его с достигнутым тобой уровнем понимания, и потом, когда ты снова низко пала, он вытянул тебя, и ты сделала скачок в своем развитии. — Да, я помню, о чем ты говоришь. Почему же сейчас я лучше тебя слышу? Ведь тогда я не думала, что это ты мне передаешь знания, мне казалось, что я сама до всего дохожу. — Перегородка между нами стала тоньше. Но и ты сейчас сможешь сделать вещь, мне недоступную. Ты можешь спуститься до той нашей части, которая сейчас слилась с деревом, и через нее ощутить мир. Многое из ее переживаний ты неточно почувствуешь, многое сама не сможешь доходчиво объяснить, но осознанное взаимодействие возможно.