Их стало значительно меньше. Всего небольшая кучка. Наверное, остальные вошли в дом. А эти почему стоят? А, наверное, из деликатности, чтобы не подняться гурьбой, а так медленно, степенно. А может, кто мог сам подняться, те уже поднялись, а остальные ждут своей очереди в лифт, все сразу ведь не могут поместиться. Какая странная вещь — дом! Это ведь тоже идея, спустившаяся и раскачивающаяся паутиной, но вытканной уже не ими, потому что она спустилась в готовом виде, и они ее используют только как форму, чтобы отлить в ней материал, или как скелет, на который наносится основное содержание, да, которое дальше шлифуется согласно форме. Основой, на которой все замешано, склеивающей субстанцией здесь тоже служат человеческие действия, но совсем по-иному, и поэтому их результаты тоже находятся в разных плоскостях. В этой плоскости, в которой лежат дома, а также их картины, книги и даже музыка, это все им яснее видно, а та плоскость, где они прядут и ткут, им не так видна, хотя там краски и музыка не менее забавные и интригующие. Чем дальше я смотрю, тем заметнее, что таких плоскостей много, больше, чем я сейчас смогу ухватить и посчитать. Они пересекаются, не нарушая при этом целостности друг друга, но они не остаются в точно зафиксированном отношении, точки их перекрещений постоянно меняются. Иногда их только две, и тогда все плоскости вместе составляют сферу, а иногда некоторые отпластовываются, как лепестки, и все соединение становится похожим на распускающийся цветок. Я, кажется, опять слишком далеко от них отошла, потому что то, что я сейчас вижу, находится вне времени. То, что я сейчас увидела, происходило не последовательно в каком-то отрезке времени. Передо мной за одно мгновение промелькнули сразу все возможности расположения этих плоскостей, оттого у меня и возникла иллюзия раскрывающегося цветка. Нужно все-таки подойти к ним поближе. Но как? Ну, о чем ты думала? — о доме, — продолжай думать о том же, но бери ближе фокус. Но как? Внеси перспективу времени. Я забыла, как это делается. Какие там были измерения? — старый — молодой, древний — новый и так далее. Что-то с памятью моей стало… тяжело мне все дается. Да, этот дом — старый. Но не древний. И все же он еще относится к тому времени, когда дома строили с любовью. И основательно. В действие тогда вкладывали много чувства. И пользовались вещами тоже с чувством. Поэтому от многих старых вещей до сих пор исходит тепло. Мой дом не такой. Его построили совсем недавно на окраине, строили на окраине, никем не любимой, строили не для себя, а неизвестно для кого. Многие из строителей, не имея собственного приличного жилья, строили за символическое вознаграждение, строили, не получая от своих действий никакого удовольствия, думая только о том, чтоб поскорее кончить и уйти. И те, что потом поселились, тоже обживали без любви. Кто вообще об этом задумывался, тот относился к своему жилищу как к временному пристанищу, которое покинут при малейшем улучшении возможностей. И все эти нелюбови, осевшие на домах, впитались в них и прочно обосновались, поглощая и размножаясь, и отражаясь вновь на поверхности в виде отрицательных завихрений, которые не в состоянии растопить самый жаркий летний день, они готовы поглотить все солнце целиком, и им будет мало, и, когда ты попадаешь в эти районы новостроек, они начинают и из тебя выкачивать все тепло и любовь, которые в тебе еще остались, это именно похоже на действие, обратное удару в солнечное сплетение, они полностью освобождают все пространство внутри тебя, и в образовавшейся пустоте вестибулярный аппарат начинает раскачиваться, как потерявший равновесие обезумевший маятник. Если посмотреть на весь город сверху, он похож на бушующее море таящейся опасности с маленькими островками стабильности, рассыпанными посередине. Мне повезло, что мое детство прошло на одном из этих островков. Даже когда просто в теле гуляешь по городу, и то чувствуешь почти физическую разницу при пересечении границы. Она ощущается в плотности воздуха, затрудняющей дыхание или позволяющей совсем забыть о нем, давящей, обвязывающей гирями каждый шаг и обкладывающей кожу стылым сальным воздухом вперемешку с копотью, настолько застоявшимся, что через него могут проникнуть только тяжелые эмоции. Ты оказываешься весь наполнен ими, до тошноты, до отравления, пока тебя не вырвет тоской и отчаянием или, если не удастся, то сляжешь больной, выжигая их высокой температурой. Может, про такое говорят — очищаясь огнем? Пока горишь, все такое замедленное, каждое слово тянется часами, назойливо роясь у головы, пока смысл дойдет до тебя, и сам ты то с треском проваливаешься, как схваченное пламенем полено, то тебя выстреливает вверх, как искру, с тем чтобы тут же потухнуть и упасть. И так все время выныриваешь из болезни и вновь проваливаешься в нее, так что в памяти от целой жизни остается только эта борьба с захлестывающей болезнью, это желание остаться на плаву, и кажется, что ты ничем другим никогда и не занимался. И единственное, что тогда связывает с реальностью, за что ты можешь ухватиться, — это клен за окном, точнее, три ветки на фоне розовато-бежевого дома и кусочка чужого окна, перечеркнутые крестом рамы моего, — все, что видно с изголовья моей кровати, если не отворачиваться к стене и не надышивать на известку, — это бывает только в самом начале болезни, когда ни на что не хочется смотреть, да и нет сил, а потом, когда выкарабкиваешься, эта картина — единственно стабильная, потому что, когда проваливаешься, все время возникают разные картины, и только постоянство этой притягивает, как маяк, не дающий сбиться с пути к действительности. Раз я уже так долго замечаю клен, значит, дело идет к выздоровлению.