Я понимаю, что Декарт и Просвещение, но почему гипертрофирован авторитет мысли, я начал удивляться только недавно, выяснив, что новой мысли быть не может. Иным везет: понимают, что не думают, отпускают мозг и полагаются на интуицию. Наивные говорят о научной интуиции. Мы все глупы: мы здравомысленно полагаем, что стрелку перевели сами, что шлагбаум подняли пультом частного владельца, о захваченной территории думаем, что наша. Подумал — никто не видел — детский секретик под стеклышком — голова же непрозрачная — мышление — ценность первостатейная — неокартезианцы; заклинило. Интимностями дефекации мало кто хвалится, понимая, что персонального тут лишь выбор меню в ресторане и способ обработки его продукции в опоре на здоровье тела. С мыслями то же самое, но они почему-то ценнее. Неверная моя страна, которой документально уже нет, на думании была помешана. Марьвасильна в школе кричала на петю-федю: подумай и ответь! Подумай своей головой! Ничего, скоро наше главное заблуждение пройдет явочно, когда шарикизароликидумдумдум выйдет в люди. Наша мысль родилась из неудачи. Любая мысль ИИ родилась у нас, в первую голову. Черт, хотелось сказать в первую очередь, потянуло на левую руку Булгакова, когда брали ванны, а переходя на левую сторону улицы говорили переложился на левую руку, а деяния делили на первостатейные, что идут в первую голову, и сейчас из меня выскочила фраза, и мне не может показаться, что я ее родил сам. Шевеление фоновых знаний все болотистее. Не ляпнуть бы — обиднее. Сидишь на горе, бьет копытцем золотая антилопа, ты уже под горой, золота все больше, но хватит — не кричишь. Бережешь опыт мысли. Жадничаешь, записываешь на память, другим суешь. Богу не веришь, а раздави тебя гора золота, он заменит тебя через секунду. Хорошо устроились американские баптисты: с пеленок уверены, что у Бога есть личный план по каждому баптисту. Мысли — шалости бешеного шлагбаума, открываемого незримым, игривым п пьяненьким смотрителем. До положения риз он не надирается никогда, иначе мы все помнили бы штормовую тошноту морской болезни, бежали бы повтора. В башке засела наивная прикостровая песенка «Куда уходят женщины…»
Колокольный звон в монастыре. Старый звонарь и его нога. Тридцать минут — без малейшей усталости. Звонарь звонил правой ногой. Ремень, протянутый от ноги на колокольню, раскачивает могучее тулово. Не языком бьет, а туловом о язык. Из-под подрясника видна сандалина и жилистая щиколотка. Звук наполняет мир окрест, и воздух сгущается. Полный молекул колокольного звона воздух наполнен и стоит невидимо, плотно, а через полгода хочешь помолиться в монастыре, вспоминаешь получасовой звон привязанной к ремню ноги, входишь в стояние под колокольней, стоишь наяву, в руке ведро звука. Перемещение назад — если растолковать в линию — быстро, летишь верхом на молнии. Тут я и поняла, зачем звонить долго. Позвать на службу — получаса не надобно. Можно сдуру прозвонить весь день. Количество звона можно не ограничивать, но в России. В костелах и узеньких городах долго звонить не следует. Колокольчик, навешенный Чеховым на совесть счастливого человека, не единственное зло, которое простить ему не могу — не могу — совсем, но обожаю. Почему я не люблю колокольчик-молоточек-сигнальчик Чехова? Потому что мне сунули про молоточек-ударчик-напоминалку-бедствий в школе, в пятом классе. Мне было двенадцать лет, и уже ноябрь, и хорошо, не жарко; в том октябре, тоже солнечном и золотом, как сейчас помню, все сияло молодостью — меня — мои родственники — не пустили на похороны моей матери, опасаясь моего припадка. Я их понимаю: им еще меня не хватало. Через годы мстили мне все они, лишь бы я знала, что вот только меня и не хватало, и боже ты мой, как водопадно-буйно-фонтанно благодарна я теперь, что выперли, выкинули, даже в пропасть одну полетать бросили, но какие же вы все молодцы, тетки-дядьки-кузиньё. Берите неологизм: кузины обоего пола, свершающие свой семейный суд по причинам ярко выдуманным и присвоенным, но оттого еще более крепким и просмоленным, все они — кузиньё. Кузь-кузь-кузь.