Идет Юра Ю., студент Литинститута, по дорожке, а навстречу девушка, у которой вышла книга, и все говорят, что роман — эротический.
Юра говорит девушке:
— Неужели правда эротический?
— Правда, — говорит девушка не без гордости.
— Слушай, — говорит Юра, — мне тут как раз нужна консультация по эротике. Дашь?
— Прямо сейчас? — уточняет писательница.
— Да, срочно. Поедем! — Юра чрезвычайно артистичен, убедителен, может. Может.
— Ну… не знаю… ну, давай поедем. — Едут. — Ты хоть пива-то возьмешь?..
Что называется, из бессмертного.
Похожая ситуация была у меня на танцах в общежитии. Танцуем сильно, извиваемся вовсю. Суббота, кажется, но точно сказать не могу, по каким дням зальчик на первом этаже общежития делали танцевальным. Я популярна в глазах юных современников, чрезвычайно красива, у меня по пять романов одновременно, и у некоторых возникает нелепое предположение, что он может стать шестым, но я-то его не желаю, а он не понимает почему. Он не танцует. Он со страшным взором стоит в дверях и по окончании музыки манит меня, и я выхожу в коридор.
— Послушай, у меня на пятом этаже пустая комната и две бутылки вина. Я тебя так напою, что ты даже ничего не почувствуешь! — заботливо соблазняет меня он, серьезный, длинный, печальный.
Я не смеюсь, я говорю что-то вежливое и ухожу в зал танцевать. Потом, догнав, все-таки смеюсь и по-тихому кому-то пересказываю, а спустя десять лет обнаруживаю в газете — в мемуарах постороннего писателя, которого я знала как киноартиста, попадается в сериалах; приятно, что ни слова не переврано. Как было про две бутылки с предложением общего наркоза, так и осталось. Вообще, конечно, мемуаристов надо назначать прижизненно. Списком. Каждый человек — это два-три тела, бывает о семи. Группа разрозненных тел — каждое помнит свою девушку, свою бутылку, свои ссадины, переломы. Писать мемуары садится тело, у коего паспорт. У единственного тела человека — паспорт, а вспоминать и мемуарировать садятся все. Посему наука история — сказочна и невинна в своей вранливости, поскольку вспоминали семеро, пишет один, читает один, воспринимают его семеро, спорят, выбирают — что понять и принять, а чему фонтанчик-то прикрутить, и лучше навек — это как работа с архивом, где на доступно видном месте лежит царский указ о строительстве железной дороги, письма, лаковые миниатюры в усах, красавец, композитор пишет бодрую «Попутную», впоследствии упражнение для вокалистов, а потом выясняется, что именно его, царя-солдафона, жену воспевал Пушкин, вследствие чего был убит на дуэли с Дантесом за пятнадцать лет до появления в империи железной дороги.
Оса-таки меня тяпнула. Под платьем, в середину спины. Что у меня там на спине — мед?
«С тех пор, как мы получили свободу прессы — я трепещу», — писал Салтыков-Щедрин после русской цензурной реформы 1865 года. Неплохо б убрать запятую, написать без монтажных склеек, но из цитаты вроде нельзя, выйдет моя карательная цензура. (Ложное высказывание, просто эксперимент. Цензура — орган со стенами. Учреждают и государственно строят, иначе не цензура. Обожаю разговоры о цензуре.)
Девочка с губами — главная цензура на свете. Помнишь, милая, картину Льва Соловьева «Монахи. Не туда заехали», ее приписывают Репину под названием «Приплыли», так ведь крамола чистой воды, никак не понять, откуда слух, разве что цензура и распустила. Глупенькая антеклерикальная мазня. БГ — борисгребенщиков — не писал над\под-небом-голубым. Эх… Авторское право так разбросано по лавкам, попряталось в ужасе, будто секли розгами.