«Выучив алфавит, я сразу написал Тебе письмо, положив на бумагу душу, но ничего не произошло, а душа расплылась, как чернила. Мое сообщение не доставлено? Знаешь, я начал в Тебе сомневаться. Скажи неотложно, только мне лично, Ты, Ты слышишь меня?»
Короче, теперь о наиважнейшем: с того вторника, как Битов обнародовал рассказ пред своими семинаристами в Литинституте, а я случайно слышала читку, в мою дверь по-свойски звонит странный почтальон. Пронося в никуда очередное письмо, дарит мне дубликат, а подлинник оставляет себе, он историк-юморист, он устал таскать, но мои пишущие братья шлют все чаще, и все лично Богу, вопрошают открыто, и почтальон по утрам заботливо тащит копию мне. Стопочка растет. Из нее доносятся голоса.
«Э… Ты затаился. Ты славно поработал. Тебе-то стало хорошо, а мне? Шесть лакокрасочных дней Ты шлифовал зайчиков и тигров, потом наказал праотца на одно ребро и пошел отдыхать. Ты вернулся с отдыха? Или как? Еще — замышляешь?»
Это у них один из популярнейших вопросов.
«„Бог терпелив!“. „Любовь долготерпит!“. Чересчур. Мне утомительно гонять по страницам своим хлопотливых баб в мешковидных облачениях, с их младенчиками, святым маслицем и прочими уловками записного умиления. Шипят, сухими боярынеморозовскими глазенками сверкают: грешен, грешен! Церковную ЧК развели, в наши-то дни! Соглядатайство перетекло под платки. Психиатры тайком лечат синдром святости. Нередки панические атаки».
Ну-ну, Шмелев ты наш новоявленный, жаловаться — грех.
Бывает, конвертики перешептываются.
«…Но я-то с пеленок чувствую, как выползают из меня буквы, режутся, как зубы, с кровью разрывая десны, лопатки, — так зачем? Раз — вылезли, два — зубы, три — постоянные, четыре — мудрости, но пять?! А что делать, если зубов неограниченно, а жизнь конечна? Это что ж — мое напишет мой сосед? Тебе все равно, кто напишет? Я подозреваю страшное.
Никто не отвечает на важные вопросы, никто. Все — попса, даже на приходах. Попсовая вера в три притопа. Никто не разговаривает. Сплошь болтовня. О Тебе треплются с голубых экранов! Полетели заявки на исповедь по Интернету! Чем же я хуже?!»
Или вот: из поэмы «Столяр и лярва»:
«А я задыхаюсь, чуя, что коснувшись моего сердца шелковым крылом, вот-вот пролетит моя бессмертная поэма, лярва такая, прямо к моему соседу, потому что мой столяр уже поплевал на ладони, а его столяр еще даже не похмелился, а поэма уже летит, дразня нас обоих белыми крыльями, белыми глазами, и безразличен ей мой духовный рост. А у меня звуки заточены, словечки бриллиантовой огранки, все точно, я все зашлифовал идейно, как Ты — зайчиков и тигров Своих…»
Один постоянно плачет:
«Я создал прекрасный мир, он яростный, и пусть не возомнит чего известный дворник Платонов. Ярить — помните, люди русские? помните Ярилу? Ярить — это еть, это сила, искра вечности, ну, вы в курсе. Теперь многие в курсе. Почти все. Да уж, вставайте, люди русские, хм.
Одна печаль: Ярило с подъяриками — это домовые в кокошниках. Мне нужен Ты, а не Ярило. Его видно каждый день, а Тебя — никогда. Почему?!»
Среди поэтов-мужчин нередки антицветаисты:
«…Да, сбылось: теперь она летает к соседу прямо, моя центральная, как проспект, поэма, и мое небо — потолок, я качаюсь на деревянной перекладине, пришпандоренной поперек моего коридора. Нет, я не Марин Иванович. Я качаюсь в смысле каждое утро подтягиваюсь и отжимаюсь. Берегусь. И когда мягкая, с округлостями, моя муза из отдаленного района, прибежав пояриться, кладет свою руку на мое предплечье, тут я, бывает, взбугрю всю руку, и муза чувствует, как я могуч; у меня есть, чего нет у нее, — и мне сразу легче. Мы ложимся, раздевшись в темноте, и поспешно целуемся. Я не люблю целоваться: а им, этим музам траченным, только дай мои губы — по уши отхватят. Короче, я выполняю, за чем она заявилась, но о Тебе не забываю никогда, Ты слышишь? Ты не подумай чего. Ты, Господи, всегда со мной…
Поэма! — вздрагиваю я после целования проклятой музы ярой, готов убить ее, и безнадежно колочусь о стену к ученому соседу, куда пронеслась, не замедляя надо мной, крылатая, моя шелковая, моя поэма, о, как я ненавижу эту женщину, явившуюся яриться, — из-за нее улетела поэма.
Соблазнил меня Ярило, потом пришел истинный Бог и отнял поэму. Я все понимаю, но до чего неуклюже вы, боги разных народов, перепутали карты! Мы летаем порожние, как шарики пинг-понга, и постукиваемся о зеленую, как небо с обратной стороны, столешницу, лишь бы не расслышать поступи похмельного столяра, бредущего сколачивать… Сколько зубов успею стереть я?