Справедливость иногда торжествует в самых неожиданных формах. В 1984 году с Федоровым случилось неизбежное. К услугам любого покойного советского литератора, официально состоявшего в Союзе писателей, в ту пору был великий человек с говорящей фамилией Качур, Лев Давидович, литфондовский похоронщик. Он безупречно знал советскую литературу со своей точки зрения. Специфика ювелирной работы Л. Д. Качура подразумевала изощренное знание нюансов, недоступное простым смертным читателям: количество венков и черного крепа на лестницах Центрального Дома литераторов, транспорт, венки, а главное — место проведения панихиды и название кладбища. Скорбная локация и антураж прощания абсолютно зависели от ключевого слова. Писатель мог (о, если бы мог!) наконец узнать, до чего именно он дописался, только в тот день, когда в литературных газетах публиковали короткое информационное произведение, окантованное черным, а Лев Качур отдавал распоряжения. Известный, значительный, выдающийся или великий — именование было готово к последнему дню, квадраты расчерчены, обжалованию не подлежало. Эпитет наливался соками, как арбуз, понятно, всю творческую жизнь. Бывали покойники-шутники: драматург Арбузов, например, завещал выставить свой гроб в Дубовом зале ресторана ЦДЛ. Лев Качур выполнил волю драматурга, самозабвенно любившего знаменитый ресторан: столики на время мероприятия убрали, а потом вернули на место.
Непредусмотрительных покойных выставляли по натруженной силе некроложного эпитета — в разных по ранжиру помещениях ЦДЛ. Был занятный внутренний закон. Для водружения гроба на сцену Большого зала (высшая мера восторга современников, одобренная секретариатом правления) следовало умереть, например, Валентином Петровичем Катаевым (1897—1986). Для Малого зала — в тот же год — например, Владимиром Шленским (1945—1986). Классный был парень и поэт замечательный, в Афганистан ездил с командировкой, чтобы своими глазами, но умер молодым и даже профильной газетой «Московский литератор» поруководил совсем недолго, а сейчас ищите его в рубрике «Забытые имена».
А вот упокоиться для выставления в холле — торжественное ни то ни се — оказалось, надо было прожить Василием Федоровым, кавалером, между прочим, двух орденов Трудового Красного Знамени и одного ордена Октябрьской Революции. Холл второго этажа перед Большим залом — в ритуальном контексте — локация странноватая. Через холл ходили на вечера и собрания. Для панихиды холл — это некая почетная полумера, полуслава, будто 50%: понесли на пьедестал, но по дороге передумали. Не дотянул поэт Федоров до Большого зала, а для Малого слишком известен, лауреат-таки, и безутешная судьба растерянно притормозила между залами. Я смотрела на лирико-похоронный цирк, слушала и бубнила про себя «Не изменяй…»
«Измена, Охозия!»47
С предательством семантически сцеплено такое радикальное разрушение, какому другой оценки нет, кроме гибельной, крайней, на сероводородном ребре миров. Катастрофа чернее черного. Лексическое спаривание предательства с аскетичными ребятами понятие, дискурс и даже просто слово звучит преступно и придает предательству дискуссионность. Бесстрастность упоминания вводит предательство в научный круг рассмотрений, где рефлексируют мыслители. Однако легитимизации — любой, даже контекстуальной, инструментально-лабораторной — бешено сопротивляется сердце. Человек-предатель — звучит окончательнее, чем убийца. Предатель предельно уродлив: коннотация вся заляпана косыми языками адского пламени. Так и хочется переименовать в целесообразность и даже окказиональность.
Библия говорит о предателях ясно:
Ибо руки ваши осквернены кровью и персты ваши — беззаконием; уста ваши говорят ложь, язык ваш произносит неправду.
Никто не возвышает голоса за правду, и никто не вступается за истину; надеются на пустое и говорят ложь, зачинают зло и рождают злодейство;