Пращура моего звали тоже Моисей. Именем пророка нарекли моего русского прадеда Неведрова при крещании младенцем в православие. Дочь его Александра на всю жизнь стала Александрой Моисеевной. Со стороны соседей стало привычным подвывихом: знакомя гостей с моей бабушкой, добавлять, что она хоть и Моисеевна, но русская и наполовину даже донская казачка. Я не знала в детстве, что в соседском подтексте казачка синоним антисемитки, я вообще не слыхивала этого слова. Суть дела была в латентной отстройке от еврейства, коего не было, но могло быть заподозрено.
Моя родная бабушка по матери действительно вся целиком русская, но в детстве я не понимала, о чем они все, пока бабушка не поведала мне любовную историю своей матери Пелагеи, то есть моей прабабки. Я видела ее один раз. Мне было года два-три. К нам пришла статная старуха в бархатной душегрейке. Сверкнула узкими очами. Я помню ее в дверях. Помните, в хрущобах вход в большую комнату оформлялся необъяснимой аркой. Я вижу ее: твердыня — и стоит не как приживалка, на минуту просительно заглянувшая из своей богадельни, а хозяйка — явилась проверить усердие челяди. Мне шестнадцатилетней бабушка сказала, что у Пелагеи был норов, муж Моисей, а любовник Абрам — и все русские. И пока я не доехала до Литературного института, я не знала многих слов, которыми пользуются в Москве: антисемит, статья, космополиты, донос, стукач и другие, о существовании которых я не подозревала в Воронеже, то есть формы предательства, существующие в социуме. Люди томятся знанием, а в неведении хорошо: не знала я слова цензура до своих семнадцати лет — и до сих пор обошлась бы, но теперь знаю и могу преподавать ее историю. Бабушка тайно призналась мне, что ее мать Пелагея изменила мужу Моисею с любовником Абрамом, только я никак не вспомню, от кого прабабка родила Василия Моисеевича. Кажется, от Абрама, вследствие чего Моисей запил. Возможно, Моисей сначала запил, а жена его Пелагея ему оттого изменила. Однажды срослось бытовое и социальное, я поняла, где запечатаны основные зерна. По религии, родине, племени и семье проходит граница. Рвутся нежные шелка, остаются лохмотья добрых отношений. Подспудный, заждавшийся гной неожиданных поступков человека выползает на свет анакондой: здрасссте, гляньте, я уникум-альбинос! Меня не учли. Я вам покажу! Человек самоуправно выходит из конвенции. Оставленные осуждают и даже мстят. Человек выламывается из своей стаи, размахивая самодельным знаменем я-личность. Так ребенок, впервые в три-четыре года выбираясь из партиципации, становится невыносимым капризулей. Единственный номерной кризис, говорят детские психологи, кризис трехлетнего возраста. Он бывает и раньше, и позже, но он непременно приходит. Комфорт я везде и мир это я превращается в дискомфорт все ли это — я? а мама, оказывается, не я? она отдельна? У нее что — есть свои желания? Помимо моих? Невероятно. Предательница! Карательная акция по делу полувековой давности продолжается по сей день. И отца моего давно убили, а я у них, тоже всех уже покойных, все хожу в предателях: их дети со мной не общаются и мой дом в Воронеже взяли себе — на полном своем основании: с предателями только так. Высший смысл общности, не высказанный смысл, но хором подразумеваемый, жив-здоров и сияет с неких небес: кто не с нами, тот против нас.
Брошенки плачут и разводятся; племя осуждает и выхватывает уголовный кодекс. Изменников родины сажают, а раньше стреляли. Изменников крови осуждают: женился на чужой, изменил своему народу, бес попутал, уходи. Все это я знала, но только в Москве, куда я сбежала из-под вечного воронежского приговора, мне объяснили, что между народами существуют отношения, в которых черт ногу сломит — и все равно не разберешься, посему лучше просто хранить верность чему-то и не отклоняться. Идешь, оказывается, по минному полю. Приходилось же моей бабушке объяснять кому-то, что имя ее отцу дал священник, а Моисей наличествует в святцах, а там сказано — египетское имя. Может, музыка подскажет истину?