Пустырь раскололся, разошёлся, словно шов. Грунт посыпался во всё расширяющиеся трещины. Гнилые пальцы цеплялись за края разломов, силились вытолкнуть из могил своих обезглавленных хозяев, чтобы те смогли последовать в город за своим палачом.
Атаммаус брёл сквозь руинное запустение увитых стелющейся лозой аллей, улиц и переулков; позади, неслышное и незримое, шествовало полчище обезглавленных мертвецов. Они направлялись к главной площади, восемь люструмов назад бывшей местом свершения королевского правосудия.
К площади Палача.
Туда, где на каменных плитах покоилась старая плаха из эйгонового дерева, потрёпанная дождями и ветром и залитая кровью бесчисленных жертв.
Туда, где поджидал кошмар, имя которому было Кнегатин Зум. Однако, уже не тот Зум, каким его запомнил Атаммаус перед приснопамятным бегством из города.
Они вышли к площади и остановились.
Обезглавленные мертвецы столпились за спиной отставного палача.
Луна безучастно взирала вниз.
Покрытая омерзительными пятнами, влажная, колышущаяся подобно волнам озарённого лунным светом океана плоть источала ослепительно-жёлтое сверхъестественное сияние. Кнегатин Зум вновь изменился. И на сей раз в нём не осталось ничего от некогда человекоподобной формы.
Чёрно-жёлтая протоплазматическая масса, необъятная и безмерно распухшая, заполняла собой пространство площади; не соприкасалась она лишь с плахой из эйгонового дерева да с узкой линией ведущей к ней плит, в начале которой стоял Атаммаус.
Пульсируя и шкварча, масса эта цеплялась за стены зданий, проскальзывала в испещрявшие их трещины. Вдоль её волнистого края дёргались в неистовой пляске чёрные волоски и усики; то и дело возникавшие из её омерзительных глубин длинные толстые щупальца извивались и сокращались, словно выискивая что-то, а затем вновь растворялись в беспокойной бесформенной груде плоти. Тысячи жёлтых, лишённых зрачков глаз, скользивших в толще протоплазмы, один за другим вперялись в явившегося незваным отставного палача и столпившихся за его спиной обезглавленных мертвецов.
У Атаммауса перехватило дыхание. Нависавший над площадью запах был невыносимо ужасен; ужаснее миазмов, исторгаемых гниющей плотью его многочисленных бесшумных спутников.
— Зачем ты заставил меня вернуться в Коммориом? — вопросил Атаммаус; его глаза сузились, а голос налился гневом.
— Дело не во мне, — прошипел в ответ Зум. Эхо его слов растворилось в ночном воздухе.
— Я заставил тебя вернуться, — раздался чей-то странно знакомый голос.
Воцарилась тишина. Мертвецы, принявшие смерть от топора Палача, замерли в ожидании. На противоположной стороне площади что-то тёмное ворошилось в храме Зотаккуа.
Не проронив ни слова, старик обернулся на голос.
И увидел самого себя, Атаммауса, отставного палача, сжимающего в руках древний медный топор, запятнанный засохшей кровью.
— Что за колдовство?! — воскликнул он. — Этого не может быть! Я не верю…
— Наши мысли, неусыпно грызущие разум, и воспоминания, которые ничто не вытравит из безжалостной памяти, заставили нас вернуться, — изрёк двойник, проигнорировав старика.
— Наши?
— Твои и мои; да, мы — одно. Атаммаус, Палач Коммориома. Ты и я. Одно.
Он шагнул вперёд и протянул старику топор.
— Возьми его и казни меня. Только так…
— …можно спасти город и вернуть в него жителей, — закончил Атаммаус, протягивая руку за топором.
Когда рукоятка легла в его руку, он улыбнулся. Они улыбнулись.
— Мы знаем, что всё так и будет.
Атаммаус бесстрастно наблюдал за тем, как он взирает на себя самого, склонившегося над плахой из эйгонового дерева.
«Последнее дело», — подумал он и усмехнулся.
Вспыхнула медь. Лезвие описало широкую дугу, и, мгновение спустя, отрубленная голова — его собственная голова — откатилась прочь.
«Как же это странно — ощущать собственную смерть…»
— Как же это странно — ощущать собственную смерть, — повторил Атаммаус уже вслух. Его голос был сорван, слова срывались с языка нехотя и искажённо. Он открыл глаза. Наступило утро, серый, пасмурный рассвет.
Атаммаус стоял в центре главной площади.
Он огляделся вокруг прояснившимися глазами.
Исчезли мертвецы, исчезли тени, исчезла пульсирующая масса Кнегатина Зума.
Исчезли все они.
Площадь опустела. Остались лишь осыпающиеся руины, стелющаяся лоза, высокие деревья и растрескавшиеся, расколотые каменные плиты.
И палаческий топор, врубленный в плаху, залитую стекавшей с лезвия свежей кровью.