Наконец появился мятежный зелот. Руки его были связаны сзади, туника разорвана, длинные волосы приклеились к плечам, слипшись от пота и крови. Взгляд неподвижных глаз был устремлен вперед.
Народ вздрогнул при виде его. Кто он? Человек? Ангел? Или в этом отрепье скрывался дьявол, чьи сжатые губы хранили неведомую страшную тайну? Еще раньше старый раввин подговаривал народ, что как только осужденный появится, они все вместе изо всех сил запоют псалом Давида «Господи, Боже мой! На Тебя я уповаю», чтобы придать ему мужества. Но теперь слова застревали в глотках — люди чувствовали, что этот человек не нуждается в ободрении. Он был выше мужества — непобедимый, несломленный, — даже связанные за спиной руки символизировали свободу. С благоговейным ужасом народ взирал на него.
Чуть впереди ехал центурион, к седлу которого была приторочена веревка, на которой вели зелота. Руфус давно боролся с евреями, и лицо его покрылось темным загаром под этим южным солнцем. Уже десять лет, как он ставил кресты и распинал иудеев, затыкал камнями и грязью их рты — но все напрасно. Не успевал он казнить одного, как сотни других распевали наглые псалмы своих древних царей в ожидании, когда расправятся с ними. Они не боялись смерти. Их собственный Бог, требовавший крови и обрезания новорожденных мальчиков, был жесток, их собственный Закон призывал к жертвенности. Римлянин не мог понять их, не мог заставить подчиниться. Они не боялись смерти, а тот, кто не боится смерти, — об этом центурион часто размышлял здесь, на Востоке, — тот бессмертен.
Натянув поводья, он остановил лошадь, окинул взглядом толпу — изможденные лица, горящие глаза, грязные бороды, сальные клочья волос — и брезгливо сплюнул. Если бы он только мог уехать отсюда! Если бы он только мог снова вернуться в Рим, в Рим — с его многочисленными термами, его театрами и цирками, его ухоженными женщинами. Он ненавидел Восток — его запахи, его грязь, его евреев.
Палачи утирали пот — они уже установили крест. Сын Марии опустился на камень и тупо смотрел на крест, на людей, на центуриона, слезавшего с лошади перед толпой, и ничего не различал, кроме моря голов, шевелящихся под раскаленным небом. Петр наклонился к нему и начал что-то говорить, но все звуки для Иисуса слились в сплошной шум набегавших валов людского ропота.
По знаку центуриона зелота развязали. Мятежник спокойно сделал несколько шагов в сторону, потер руки, чтобы восстановить кровообращение, и начал раздеваться. Магдалина, проскользнув между лошадей, попробовала было приблизиться к нему, но он жестом остановил ее. Толпа беззвучно расступилась перед худой старухой, которая, подойдя, обняла его. Зелот склонил голову, поцеловал обе ее руки, прижал к своей груди и отвернулся. Старуха постояла и, наконец, пробормотала:
— С тобой мое благословение.
Затем она отошла и прислонилась к камню, в скудной тени которого лежали собаки.
Центурион снова вскочил в седло, чтобы все могли видеть и слышать его. Взмахнув кнутом, чтобы успокоить толпу, он начал:
— Слушайте меня, евреи! Говорит Рим! Тихо!
Он указал пальцем на зелота, который уже снял свое тряпье и спокойно ждал смерти под палящим солнцем.
— Этот человек, который стоит теперь обнаженным перед вами, поднял руку на Рим. Еще в юности он срывал римские знамена, потом ушел в горы и подстрекал вас всех объединиться и поднять мятеж, говоря, что пришел день и среди евреев родился царь, который уничтожит Рим!.. Заткнитесь! Прекратите свой крик!.. Мятежи, убийства, оскорбления — вот его преступления. А теперь слушайте, евреи, слушайте, что я спрошу вас! Я хочу, чтобы вы сами вынесли ему приговор. Какого наказания он заслуживает?
Он скользил глазами по толпе, замершей внизу, и ждал. Народ впал в смятение. Раздался общий могучий крик, и, подминая спотыкавшихся, людской вал двинулся на центуриона, но, едва достигнув копыт его лошади, толпа, словно набежавшая волна, в ужасе начала откатываться назад.
Центуриона охватил гнев. Пришпорив лошадь, он рванулся на толпу.
— Я спрашиваю вас, — взревел он, — какое будет наказание мятежнику и убийце? Какое наказание?!
Рыжебородый в неистовстве подался вперед, не в силах более сдерживаться. Он уже собрался прокричать: «Да здравствует свобода!» — но его приятель Варавва вовремя заткнул ему рот.
Наступило долгое молчание, нарушавшееся лишь приглушенным рокотом. Никто не осмеливался заговорить, лишь вздохи и роптанья вырывались из тысяч грудей. И вдруг над толпой раздался высокий резкий голос. Все обернулись испуганно и радостно одновременно. Старый Симеон возвышался над толпой, сидя на плечах рыжебородого. Воздев руки, словно собираясь молиться или насылать на кого-то проклятия, он страстно выкрикнул: