Юноша вышел из угла, где стоял все это время, прижав к груди свиток, и, подойдя к кафедре, продолжил. Но в голосе его, как и в голосе учителя, появились угрожающие нотки:
— Видел я в ночных видениях, вот, с облаками небесными шел как бы Сын человеческий, дошел до Ветхого днями и подведен был к Нему. И Ему дана власть, слава и царство, чтобы все народы, племена и языки служили Ему; владычество Его — владычество вечное, которое не прейдет, и царство Его не разрушится.
Не в силах более сдерживаться, настоятель вскочил, сделал шаг, другой, споткнулся и чуть не упал, схватившись за священную рукопись.
— Где Сын человеческий, которого Ты обещал нам? Дал Ты свое слово или нет? Тебе не удастся отказаться от него — оно занесено в Писание! — и он торжествующе ударил кулаком по свитку. — Все записано! Читай снова, Иоанн! — Не дожидаясь, когда послушник начнет, настоятель схватил Писание и, подняв его вверх, не глядя, принялся ликующе выкрикивать:
— И Ему дана власть, слава и царство, чтобы все народы, племена и языки служили Ему; владычество Его — владычество вечное, которое не прейдет, и царство Его не разрушится, — он положил свиток на кафедру и взглянул в заоконный мрак. — Ну так где же Сын человеческий? — закричал Иоахим, вглядываясь в темноту. — Ты обещал его, так что теперь он принадлежит нам, а не Тебе! Так где же он? Почему Ты не даешь ему власти, славы и царства, чтобы Твой народ, народ Израиля стал правителем Вселенной? У нас уже шеи затекли от долгого глядения в небо. Так когда же, когда? Что ж Ты медлишь — ладно, мы знаем, что Твоя секунда — тысяча лет человеческих. Но если б Ты был справедлив, Господи, Ты бы стал мерить время человеческой мерой, а не божеской. Вот что такое справедливость!
Он двинулся к окну, но колени его подогнулись, он закачался и вытянул руки, словно пытаясь схватиться за воздух. Иоанн бросился к нему на помощь, но настоятель сердито махнул рукой, чтобы тот не приближался. Призвав все свои силы, он добрался до окна, оперся о стену и высунулся как можно дальше из окна. Темнота… Молнии вспыхивали все реже, но дождь продолжал лить. Кусты, освещаемые молниями, казалось, вращались, меняя форму, словно толпа калек вздымало к небу обрубки рук, изъеденные проказой.
Иоахим напряженно вслушивался в ночь: издали донесся вой дикого пустынного зверя, кричащего от страха. А над их годовой ревел и метался другой зверь, окутанный огнем и смерчами. Настоятель вслушивался в голоса пустыни. Вдруг он вздрогнул и обернулся: кто-то невидимый вошел в его келью. Семь язычков пламени затрепетали и готовы были погаснуть. Все девять струн стоявшей в углу псалтири задрожали и зазвенели, словно невидимая рука коснулась их. Иоахим затрепетал.
— Иоанн, подойди ко мне поближе, — попросил он, оглядываясь.
— Повелевай, отец. — Выйдя из угла, послушник опустился перед ним на колени.
— Пойди, Иоанн, позови братьев. Мне надо сказать им кое-что перед уходом.
— Перед уходом, отец? — юноша вздрогнул, увидев за спиной старца два черных трепещущих крыла.
— Я ухожу, — промолвил настоятель, и голос его вдруг прозвучал словно уже с другого берега. — Я ухожу! Разве ты не видишь, как трепещет и срывается с фитилей пламя? Не слышишь, как безумно дрожат струны псалтири, готовые разорваться? Я ухожу, Иоанн. Беги звать братьев. Я хочу говорить с ними.
Иоанн склонил голову и исчез. Настоятель остался один под сенью подсвечника. Наконец он был один на один с Богом: он мог говорить свободно и бесстрашно. Он спокойно поднял голову, твердо зная, что перед ним стоит Господь.
— Иду, иду. Зачем Ты входишь в мою келью, задуваешь пламя, тревожишь струны? Я иду к Тебе, и не по Твоей воле, но по собственной. Я иду. В руках моих таблички с жалобами моего народа. Я хочу видеть Тебя и говорить с Тобой. Я знаю. Ты не привык слушать, по крайней мере, делаешь вид, что не слышишь, но я буду стучать в Твою дверь, пока Ты не откроешь, а если Ты не откроешь (сейчас меня никто Не слышит, и я скажу Тебе прямо), если Ты не откроешь дверь, я ее выломаю! Ты жестокосерд и любишь жестокосердых — лишь они могут называть себя Твоими сыновьями. До сих пор мы рыдали и повторяли: «Да исполнится воля Твоя!» Но мы не можем больше ждать, Господи. Сколько еще? Ты жестокосерд и любишь жестокосердых — так мы ожесточимся. Да исполнится теперь наша воля, наша! — Настоятель прислушался. Дождь кончился, далеко с востока доносились приглушенные раскаты грома. Семь язычков пламени спокойно горели над седой головой старика.