Тарас Константинович покорно шел следом за ним, опять заскучав.
- Клавдия.
Хозяйка тотчас же появилась на крыльце, гостеприимно распахнула дверь. Была она, как и муж, статная, с разлетевшимися черными бровями на полном, все еще приятном лице - словно сюда, на пасеку, годы заглядывали пореже, чем в другие места. Был только один короткий миг, когда горячие карпе глаза ее глянули на Тараса Константиновича с ласковым укором и тут же ушли долу - вместе с уважительным поклоном.
- Милости просим, - певуче и радушно пригласила она. - А у меня уж и чай на столе!
В просторной прихожей, с выгороженной беленой фанерой кухонькой, было чисто, по прохладным крашеным полам, от порога и дальше, в горницу, бежали домотканые дорожки; хорошо, полузабытыми запахами детства, пахли раскиданные на подоконнике пучки сухих трав.
На широком, у окна, столе, кроме парующего самовара, выставлены еще были соленые огурцы, помидоры, сковорода с яичницей. В противоположном углу, как и прежде, стояла деревянная кровать с мятой будничной подушкой, - налетев на нее взглядом, Тарас Константинович стесненно крякнул, поспешно отвернулся.
- Подсаживайся ближе, Тарас Константинович, чего ж ты? - Додонов нарезал вязко текущие под ножом соты на куски, коротко взглянул на жену та мгновенно и непонятно откуда выхватила и поставила бутылку водки.
- Ну, все, - оглядев стол, удовлетворенно сказала она, присаживаясь. Чем богаты, тем и рады.
- А это с чего же? - от смущения грубовато спросил Тарас Константинович.
- Как с чего? - Додонов сорвал с бутылки жестяную нашлепку, наполнил до краев граненые вместительные стаканчики. - Нас с ней - с кончином, дай бог, говорю, год был. Тебя - с приездом, гость ты у нас редкий.
Тарас Константинович оказался в затруднительном положении: нельзя было пить, еще больше нельзя было не выпить; не зная, на что отважиться, он нерешительно держал стопку на весу.
- Ты чего ж, Тарас Константиныч? - певуче и странно, с каким-то вызовом, спросила хозяйка, полные щеки ее вспыхнули. - Давай уж до дна, полюбовничек мой недолгий!..
Показалось, что с размаху ударили в переносье. Перестав на какое-то мгновение видеть - чувствуя только, как бешено заработали в висках кувалды, - Тарас Константинович перевел непонимающий, бессмысленный взгляд с горящего стыдливо и покаянно лица хозяйки на Додонова. Может, это не он и не она, а он сам, вслух или про себя, сказал эти прямые честные слова, мучившие его все эти годы?..
По окаменевшему лицу пасечника прошла меловая волна - так, что рыжая окладистая борода показалась вдруг не его, приклеенной, - и тут же в его кофейных глазах впервые появилась улыбка, растерянная, жалкая и мудрая.
- Ляпнула все же! - Он, досадуя, выразительно крякнул, посмотрел на директора. - Давно уж сказала...
Ладно, Тарас Константинович, - чего промеж людей не бывает. Что было быльем поросло. И сам я, сказать тебе, не ангел перед ней.
Додонов огладил бороду, усмехнулся - высоко поднял свою стопку. - Ну все, на. Давай, как она вон говорит - до донышка!
Так и не переведя еще дыхания, Тарас Константинович залпом выпил - как в омут с головой кинулся.
Серые, чуть подсиненные ранними сумерками, ручейки поземки то бежали вдоль дороги, припадая и ластясь к ней, то поднимались, вздыбливаясь сердитыми гриваотыми зверятами. Чуя близкий дом и отдых, Крикун резко трусил - сани скользили то легко, почти бесшумно, то, наскочив на перемет, глухо повизгивали. Тарас Константинович кутался в настывший тулуп, постукивая друг о дружку задубелыми валенками, хмурил заиндевелые брови. За день, кочуя по отделениям, он намерзся, накричался, изнервничался. Война шла уже седьмой месяц, и еще недавно отлаженное, как часовой механизм, хозяйство совхоза скрипело, работало на износ - отдавая все и ничего не получая. Вымерзли сады, появились случаи падежа молодняка, не хватало топлива, под каждой крышей ютились две семьи - хозяйская и эвакуированная.
Сейчас бы лечь, уснуть, чтобы проснулся, и - все попрежнему, как было...
До дома оставалось шесть километров - слева показалась березовая роща, за которой был поворот на пасеку.
И тут, подосадовав, директор вспомнил, как шумела у него в кабинете неделю назад жена пасечника Додонова.
Рыжий, косая сажень в плечах, Додонов ушел на второй день, стоявшая на отшибе пасека осталась на попечении его жены. В мужнином нагольном полушубке, в пуховом платке, из-под которого видны были черные брови-разлетайки, нос да румяные с мороза, как два яблока, щеки, она сначала говорила по-доброму, потом начала кричать и под конец зло всхлипнула. За осень мед выбрали весь, какой был, даже тот, что полагалось держать для пчел как неприкосновенный запас, - в госпитали, эвакуированным детишкам. Додонова требовала ни мало ни много, как сахара на подкормку, да еще в таких количествах, что по карточным временам и говорить-то было неудобно. Ничем директор помочь не мог, хотя и понимал, и жалел, и сочувствовал: перед войной пасека считалась лучшей в районе.
Ничем он, конечно, не мог помочь и сейчас, спустя неделю, но заехать, коли уж тут оказался, надо. Люди стали сознательными, от последнего отказываются, - может, и животины ее, пчелы, как-нибудь без сахару перемогутся.
В запорошенном окошке светилось желтое пятно; Тарас Константинович открыл ворота, поставил Крикуна под навес, прикрыв попоной - мороз в ночь крепчал.
- Кто там? - открыв дверь, с крыльца певуче спросила хозяйка.
- Свои, Клавдия.
Впустив в дом седой клуб, директор вошел, зябко вздрогнул: так тепло, уютно было в избе.
- С чем хорошим, директор? - насмешливо спросила Додонова. В короткой юбчонке и кофте, по-домашнему простоволосая, она стояла посредине комнаты, скрестив руки.
- Хорошего мало. - Не раздеваясь, Тарас Константинович тяжело опустился на табуретку. - С добрым словом - больше ничего у меня нет.
- Твоим добрым словом весной я их не подкормлю.
- А что я могу?
- Да ведь погибнут, Тарас Константинович! - Певучий голос Додоновой жалко дрогнул. - Неужто мне их по весне как сор вон выметать? Илье-то я что писать стану?
- Люди, Клавдия, гибнут. Дети...
- Да ведь жаль, Тарас Константинович! Они-то разве виноваты, что люди без драчки не могут? Живые ведь тоже.