- Так. Но что-то плохо представляю себе вас в роли фельдшера, - сказала она.
- И напрасно. Потому что я как раз и был на той мировой войне фельдшером, пока после Октябрьской революции комбатом не выбрали. И отец у меня фельдшер. И по сей день фельдшером, там же, где пятьдесят лет назад был, в Туме, во Владимирской, по-старому, губернии.
- Сколько же ему лет?
- Семьдесят семь. Еще, может, увидите его. Пропуск ему хлопочу, чтобы сюда повидаться приехал. Адъютанта за ним пошлю. Вчера вас спросил, как врачом стали, а вспомнил о себе - как мечтал об этом. И у нас в доме тоже был дух медицины, конечно, не профессорской, как у вас, а скудной, сельской, но зато на все руки. Вам, например, роды приходилось принимать?
- Один раз ассистировала на пятом курсе во время практики.
- Вы ассистировали, а я принимал троекратно и благополучно. Так что, сложись жизнь по-другому, мог бы и до сих пор там у нас, в Мещерской стороне, фельдшером работать.
- А я думала, вы совсем других кровей.
- В каком смысле? - Он в первую секунду не понял ее.
- Думала, что вы из военной семьи, как... - хотела заставить себя сказать "как мой муж", но почему-то не смогла и сказала: - Как Баранов.
- Вот уж этого греха, что из дворян, за мной не было, - рассмеялся Серпилин. - Чего не было, того не было. Даже в такое время, когда всякое на меня писали, до этого не додумались.
Так они наткнулись на то, что она все равно считала неизбежным. Можно было уклониться, но она не уклонилась и спросила:
- Федор Федорович, что вы думали и что думаете о Баранове?
Он медленно поднял на нее глаза, и она поняла: не хотел говорить с ней об этом, но, раз заговорила сама, не отступит и скажет.
- Не знал, что это вам нужно, и сейчас не уверен, - сказал он каким-то не своим, тяжелым голосом и замолчал, словно все еще ожидая, что она избавит его от этого.
Но она не избавила, несмотря на опасность, которую почувствовала в его голосе; смотрела ему в глаза и молчала. И он понял, что придется говорить.
- Учтите, - сказал он, - не способен по правилу; "О мертвых или хорошее, или ничего". Говорю о мертвых, как о живых, то, что думаю. А думаю о нем бесповоротно плохо. - Он замолчал, словно к этому нечего было добавить, но, подняв на нее глаза, все-таки добавил: - Говорю не о войне. Не один он в первые дни струсил. Знаю и других, давно доказавших, что это пора с них списать. Допускаю: останься жив - и с него было бы списано. Не уверен, но допускаю. А думаю о нем бесповоротно плохо по тем временам, которые вы знаете.
- Думаете, что он виноват перед вами? А я не верю в это!
- Вы меня не так поняли.
- Как я вас могла не так понять, господи! - воскликнула она и остановилась под его тяжелым взглядом.
- Ольга Ивановна, - сказал он, - я не хочу говорить об этом даже с вами. И не из страха божьего, а потому, что считаю: долг таких, как я, не вспоминать об этом. Только этого нам сейчас, во время войны, не хватает: рассказов обо всем том, что мы имеем несчастье помнить! А насчет вашей веры в мужа - оставайтесь при ней. Видя, какой вы человек, хочется разделить ее с вами. Хотя это мало что меняет.
- Как это может мало менять?..
- Опять не так меня поняли, - снова перебил он. - Что там было или не было лично со мной - дело десятое. И не про это сказал вам, что я бесповоротного мнения о Баранове, а про то, каким он был в те годы, в академии, и в тридцать шестом, и в тридцать седьмом, до последнего дня, когда его видел. Разве можно было слушателей так готовить, как он готовил, - к такой войне, какую мы с вами видим! И если бы просто язык хорошо подвешен! А то ведь действительно знающий человек был! Но знал одно, а говорил другое. Заведомых неправд глашатай! Да куда бы мы пришли со всем с этим, если б после финской, хоть и с запозданием, за ум не взялись?
Он поднялся и заходил по комнате из угла в угол, недовольный тем, что сорвался и наговорил все это хорошей и даже, может быть, прекрасной женщине, которая ни сном ни духом не виновата в том, за что он не любил ее мужа.
- А вы с самого начала не верили в то, что он так и думает, как говорит? - спросила она.
- Не верил, - не останавливаясь, на ходу сказал Серпилин и мотнул головой.
- А я тогда верила.
- А я не верил. Были и такие, которые искренне считали, что единым махом семерых побивахом! Этим бог простит. Если живы... А он не мог в это верить. Был слишком умен и знающ для этого.
Следя за тем, как он мрачно ходит по ее тесной для него комнате, она уже почти готова была рассказать ему о том давнем, страшном для нее разговоре с Барановым. Сразу после финской войны.
Но удержала себя, нет, не так-то все это просто было тогда. И тот ее ночной разговор с мертвым теперь человеком принадлежал только ей. А старый спор Серпилина с ее мужем - кто был прав и кто неправ - давно решила сама война. Ее муж только делал вид, что не боится этой войны, а Серпилин...
"Серпилин... Что Серпилин?.." Она потеряла продолжение собственной мысли и, глядя на Серпилина, подумала совсем о другом: что он все-таки чуть-чуть прихрамывает после того ранения в сорок первом году, которое записано у него в истории болезни.
Ни разу не замечала этого, а сейчас, когда он заметался взад-вперед по ее комнате, заметила.
- Федор Федорович...
- Что?
- Садитесь. Пришли пить чай, так давайте пить. Наверное, уже остыл...
Серпилин сел за стол, снял с чайника ушанку и салфетку, сам налил себе стакан чая и вдруг отодвинул от себя.
- Простите, но еще несколько слов, для ясности.
- Ну что ж, послушаем, чего нам еще не хватает для ясности, попробовала пошутить она.
Он перемолчал ее шутку с неподвижным выражением лица.
- Знаю, что наговорил вам много тяжелого. Но при всем своем глубоком уважении к вам ничего из сказанного обратно взять не могу.
- И не берите, - сказала она. - Услышала от вас мало веселого, это верно. Но я ведь веселого и не ждала. И не думайте, что сделали для меня какие-то особенные открытия. К большинству из них я сама пришла. Не сразу, правда. И заговорила с вами обо всем этом не по женской слабости, а тоже, как вы выражаетесь, "для ясности". Так вот, "для ясности": я уже давно существую сама по себе. "Отдельно стоящее дерево", как говорят топографы. Понятно вам? И когда вы отодвинули от себя стакан с таким видом, словно скажете мне что-то такое, после чего нам с вами и чаи гонять будет нельзя, мне захотелось ответить: ладно уж, пейте.
Они пили чай и молчали, чувствуя одновременно и облегчение и усталость. Сейчас, когда этот разговор остался позади, казалось, что он не мог выйти иным, чем вышел. Но на самом деле он мог выйти и иным, как всякий такой разговор, в котором достаточно лишь в одном месте не суметь или не решиться понять друг друга, чтобы дальше все пошло таким колесом, которого уже не повернешь вспять, даже общими усилиями.
- Чего это вам на ум взбрело, что я дворянской кости? - допив чай, спросил Серпилин.
- Есть в вас что-то до того неистребимо военное, словно бы вдобавок еще и с детства в этом воспитаны.
- "Вдобавок", - усмехнулся Серпилин.
- Чего смеетесь?
- Подумал: неужели к тридцати годам моей собственной военной службы нужен какой-то добавок, чтобы я стал еще более военным человеком, чем есть? С тех пор как погоны ввели, иногда замечаю в разговорах излишнее умиление перед нашим старым русским офицерством. Не разделяю. Всякое оно было. И злаки и плевелы. Уж кто-кто, а я, как фельдшер, разного навидался... Недавно услышал от одного умника про командующего тем фронтом, где я раньше был, что, дескать, он очень интеллигентный человек с чем не спорю, - но почему? Потому, видите ли, что еще в царской армии прапорщиком был! Оказывается, то, что он после этого нашу Академию Фрунзе окончил, в Красной Армии еще в мирное время дивизией и корпусом командовал, а на этой войне - армией и фронтом и такую операцию провел, как в Сталинграде, - все это еще не доказывает, что он интеллигентный человек! А вот то, что он прапорщиком в царской армии был, - вот это да! И добро бы от какого-нибудь лейтенантика это услышал, а то ведь от человека зрелых лет!