— Мама! — он сорвал с головы шапку, бросил ее на кровать и тут увидел отца.
— Здоровайте! — не узнавая, сказал он смущенно.
Захар сына узнал сразу. Черные большие глаза, белокурый чуб, широкие плечи…
— Здоровенько, сынок! Что ж ты стал, али не рад приезду батьки? — Захар шагнул навстречу и троекратно, по русскому обычаю, поцеловал сына.
— Ну и вымахал ты, паря! — засмеялся, хлопнул по плечу. — За девками бегаешь небось?
— Бегает, — весело ответила за сына Варвара.
Сели за стол. И тут только Варвара увидела, что левая рука мужа не в порядке.
— Батюшки, да ты никак раненый? — испуганно вскрикнула она.
— Не совсем здоровый, — вздохнул Захар. — Пальцы почти не шевелятся. Но доктора говорят — пройдет… Мячик мне дали, мни его, говорят, хорошенько. Теперь уж стало лучше.
— Вот горюшко-то! Что они с тобой наделали, проклятые ерманцы, — запричитала Варвара.
— Что рука! Ладно хоть голову принес без дырки. На руке все заживет. Доктора сказали — главные жилы целы…
Варвара принесла покрытую пылью бутылку самогона. Пробка была залита воском. Это, пояснила она, осталось от проводов Захара в солдаты.
Посидеть Захару со своим семейством одному в тот вечер не удалось. Прослышав о приезде фронтовика, пришел хромой учитель Павел Сидорович, старый политический ссыльный. За ним явился сосед Клим, по прозвищу Перепелка. Он тоже недавно вернулся с фронта, на левом глазу его чернел кожаный кружок, на лбу, поперек морщин, лежал узкий рубец.
Захар разлил в стаканы крепкий первач. Выпили.
Павел Сидорович положил локти на стол, наклонился к Захару:
— Как там, а?
— Да как… Царю, известно, по шапке дали, слободу установили. Власть новая…
— Власть новая, — подхватил Клим, — а порядки старые.
— Оно, конечно, не совсем так, — Захар посмотрел на свет пустую бутылку, поставил на место. — Раньше, скажем, были «благородия», теперь — «господа». Однако оттого, что прозываются они иначе, умирать не легче. Я, слава богу, отвоевался. Теперь чихать, кто как зовется. Мое дело десятое. Буду земельку пахать.
— Хо-хо, земельку пахать! — засмеялся Перепелка. — Ишь, чего захотел. Разевай рот шире — дадут тебе пахать.
— Почему же, дадут, — сказал Павел Сидорович, скосив глаза на повисшую руку Захара. — А вот другим…
— До других мне дела нету. Всяк за себя отдувается.
— Ну-ну, — протянул Клим. — Окопы тебя, кажись, уму-разуму не научили. Зачни мы жить по твоему рассуждению — всем крышка будет.
— Что ты от меня хочешь? — удивился Захар. — Орать на улице: не желаю новой власти, подавайте еще новее? Нет уж… Каждому свое предназначено. Нам с тобой землю пахать, Павлу Сидоровичу царей с трону сдергивать. Так-то, Клим.
— Совсем не так! — дернулся Клим. — Из меня война все жилы вымотала. А дома? Дети жрали лебеду, пухли от голода! Дочка померла. Маленькая. Разор во всем! — Клим озлился, единственный глаз, как раскаленный уголь. — За все стребую!
— Эх, Клим, — вздохнул Захар, — что стребуешь? Голову расшиби, а не вернешь войной отобранного… — Увидев, что Клим крутит головой и сейчас снова начнет выкрикивать без пользы горькие слова, Захар призвал на помощь Павла Сидоровича: — Правильно я говорю?
— Да, конечно. Кто теперь вернет сиротам отцов, кто исцелит увечных? — Павел Сидорович задумчиво прищурился. — А война все идет. Каждый день умирают солдаты. Вот что самое страшное. Не остановим войну, все больше будет сирот, вдов, разоренных хозяйств. Война и тут, за тысячи верст от окопов, несет людям горе. Ты, Захар Кузьмич, говоришь — отвоевался. Да. Станешь пахать, сеять, а хлеб заберут: надо кормить армию.
— Тут еще бабка надвое сказала.
— Да нет, не надвое она сказала, бабка. Господа свое дело знают. Царя кто сбросил? Народ. А власть где? В господских руках, в руках царевых пособников. Потому и войне конца не видно. Пока мы всем миром не навалимся на господ и не отберем власть, будут умирать солдаты, нищать мужики.
— Так это али нет, я не скажу. А только не нашего ума дело — политика. Наше дело работать. — Спорить Захару не хотелось, не хотелось впускать в душу тревогу. Пропадай оно все пропадом! Он дома. В теплой обжитой избе. Рядом Варвара, Артемка. На кровати мягкие подушки в чистых наволочках… Да, он дома. И это главное.
Захар тихо радовался отдыху. Ни думать, ни говорить о тяготах не хотелось. Но разве убережешь себя от размышлений, если вся жизнь в деревне перекосилась, и все разговоры у людей — о горестях, обидах? Правда, Варвара не жаловалась, не приучена к этому.