— Дурак ты, Васька. Чужим умом живешь, пора бы и свой иметь. Без своего-то ума, паря, беда плохо жить. Эх, взрослый… — Савостьян отвернулся, плюнул себе под ноги и пошел на улицу, осуждающе качая головой. Ишь ты, «советчик» выискался! Дурачок, соображения совсем мало. А другие-то не дурачки… Как же сумел их околпачить учитель? Неужели пойдут за ним, не побоятся гнева господнего и суда людского? Не должны бы. Пошумят-пошумят и осядут, приутихнут.
Но на сердце было неспокойно и Савостьян направился к Федоту Андронычу. Он с городским народом видится, понимает в таких делах больше.
У Федота Андроныча еще не прошла вчерашняя злость, он вымерял избу большими шагами, покусывал толстые губы. И беспокойство Савостьяна стало перерастать в тревогу. Стараясь заглушить ее, сказал:
— Что сделает Климка? Сил у него никаких нету, одно нахальство.
— Климка и Тимошка пристяжные, коренник — учитель. А он дюжой и настырный. С ним шуточки шутить нельзя.
— А думал, пустые его хлопоты. За нами, думал, будут мужики. Посмеивался…
— Разболовался народишко. Вот Тимошка… Семку мы выгнали — приютил. Да разве посмел бы он раньше сделать так? Надо что-то делать. Накинут они на шею удавку, Савостьян, попомни мое слово, — купец остановился, поцарапал шерстистую грудь.
— Надо что-то делать, Андроныч…
— В город сбираюсь, там умные люди есть, они подскажут, что делать. Но и так видно: выжигать надо поганое семя, пока оно корешки не пустило. Припугнуть бы их хорошо, чтобы отшатнулись от учителя.
— Поезжай, а мы с Лукой Осиповичем подумаем… — Савостьян поднялся. — Увидишь Федьку моего, скажи подлецу: ежели не вернется, найду на краю земли и задеру кота шкодливого.
Дома Савостьян прошел в зимовье к Баргуту. Работник сидел на табуретке и, растянув за рукава белую рубашку, внимательно смотрел на нее. Эту рубашку носил по праздникам Федька. Однажды во время драки кто-то разодрал воротник, и Федька отдал ее Баргуту.
С тех пор Баргут в праздники надевал эту рубашку. Если бы не воротник, ее можно было назвать хорошей, но один угол, неумело зачиненный, был похож на обмороженное ухо.
— Не праздновать ли собрался? — ухмыльнулся Савостьян.
Баргут бросил рубашку на кровать, нехотя ответил:
— Какой там праздник…
— Надо бы плуги поправить. Добрые хозяева за три месяца к вешной налаживаются.
— Сейчас пойду, — проговорил Баргут и, вздохнув, взялся за шапку.
— Обожди… Потолковать с тобой давно собираюсь. Хочу я усыновить тебя, Васюха. Ты хоть и нехристь, а все лучше моего оболтуса Федьки. Все тебе оставлю, когда помру. А женишься до моей смерти, выделю, заведешь свое хозяйство. Что скажешь на это, Васюха?
Баргут повел плечами: мне, мол, все равно. Такой уж он есть Баргут. Хорошо живется, плохо ли — помалкивает. Никогда не узнаешь, что он думает.
— Так что смотри на мое хозяйство как на свое. Ты моя первейшая опора и защита, за это и отблагодарю. — Савостьян взял рубашку и бросил ее к порогу. — Это барахло разорви на портянки. Не Федька тебе, а ты ему будешь дарить обноски. Хочу посоветоваться с тобой, Васюха. Боюсь я… Совет, за который ты руку подымал, разорит нас в корень.
— Там про это не говорили. Сказали: жизнь улучшать будем.
— А что же им не улучшать! Отберут добро у богатых мужиков, разделят — вот тебе и улучшение, вот тебе и равенство и братство. Все, что мы с тобой наживали годами, спустят моментом. Что нам делать, Васюха?
— Не знаю, — пробурчал Баргут.
— Намедни Тимошка болтал, будто работников держать мужикам не разрешат. Кабы не пришлось тебе, Васюха, искать пропитание в другом месте… — Савостьян замолчал. Баргут смотрел на него черными, нерусскими глазами. Он ждал, что еще скажет хозяин. Но Савостьян отвернулся, сердито дернул рыжую бороду.
Глава третья
В город приехали поздно вечером. Первое, что увидел Артемка — красные точки огней, рассыпанные под взгорьем. Сколько тут их, мать моя! Сдвинуть в кучу три деревни и то, пожалуй, будет меньше — вот, значит, какой он, город!
Истомленные долгой дорогой лошади, почуяв скорый отдых, пошли бодрее, огни придвинулись, замигали по сторонам дороги. А вот и улица. Почти сливаясь с темнотой, маячут за обочиной дома, почему-то такие же присадистые, как в деревне, только стоят они потеснее, жмутся друг к дружке, будто темноты пугаются.
Хозяин постоялого двора встретил их в шубе, накинутой на плечи. В руках он держал фонарь. Пока Елисей распрягал коней, хозяин зевал, зябко ежился.