— Жили, Захарушка, не сильно в достатке, но нужда, слава богу, стороной обошла. Другие горя нахлебались досыта. Оскудели люди совсем. Мужиков мало, а бабы, известно, с ребятней в поле много ли сделают? Климиха замытарилась со своей ордой. Девчонку не уберегла. И ни коня, ни коровы не осталось во дворе. — Руки у Варвары с поломанными ногтями, в мелких черных трещинах, лицо задубело, у глаз прорезались морщины. Рядом с широкоплечим, рослым сыном, она кажется маленькой и слабой.
— Почему никто не подмогнул?
— У каждого своя болячка, до чужой ли тут.
А сын, до того молчавший, сказал:
— О подмоге, батя, спрашиваешь? Будто не знаешь семейщину жаднючую! Увидит, что подыхаешь, вороньем налетит и глаза выклюет.
— Ну и сказанул! — Захар неодобрительно покачал головой. — Откуль тебе знать семейщину-то? Ты бурушок[1] еще, только-только на подножный корм выходишь. Рановато тебе судить людей, да еще всех скопом.
Артемка покраснел, пряча смущение, теребнул чуб, но не согласился с батькой:
— Не слепой, вижу, что к чему. Федот Андроныч корову последнюю с Перепелкиного двора свел, не постеснялся. Будь я на месте Клима, раскровянил бы морду кабану здоровому!
— Ого! Ты шустрый у меня! — удивился Захар. — Не хвалю. При нас с матерью толковать таким манером еще можно, но при людях язык придерживай. Слово — серебро, а молчание — золото. Недаром это сказано-то. Не зря, поди, увел корову Федот Андроныч?
— За долги.
— Ну вот. Кто же попустится своим добром?
— Добро добром, но и совесть должна быть.
— Вот ведь как! Ты ему одно, а он — другое. Это отцу-то? Старина забывается. От веку у семейских молодые помалкивают, когда говорят старшие…
А сын, что ни день, охотнее встревает в разговоры, и слова у него проскакивают какие-то непонятные, чужие, не мужицкие слова. Перенял, должно, у Павла Сидоровича. Дурное — оно прилипчиво.
И уже сердясь на сына, строго сказал ему:
— Ты смотри! К политике не прикасайся, живо попадешь в тюрьму. Да и на что воробью колокольчик?
Про тюрьму Захар сказал, конечно, для острастки. Сам он боялся пока другого. Не начал бы сын походить на Клима Перепелку, всем недовольного, не охладел бы к хозяйству. Клим только тем и занят, что о жизни судит-рядит на все лады. Забежит, свернет папироску в палец толщиной, сядет по-бурятски перед открытой печкой, жжет табачище и рассуждает:
— Никакого устройства в нашей жизни нету, Захар. Одного она гнет и ломит, другому песенки поет. Вот Савоська… Пока мы таскались по окопам, он, сучий сын, дом себе сгрохал. И какой дом! Откуда что взял? Воровал у бурят коней, продавал. С этого копейка повелась.
Сначала Захар его жалел. Житуха у мужика — не дай бог злому лиходею, поневоле начнешь отводить душу в разговорах, но потом, вникая в его рассуждения, стал злиться. Какого лешего зудит? Самому все не по нутру — ладно, но ты для других сомуститель. Зудит, зудит, смотришь, подманил дурачка, вроде Артемки. Нашелся один дурачок, будет и второй, а где два, там и четыре… И пошло-поехало, и заваривается каша. А расхлебывать ее всем.
— Ты, Клим, бросай это дело. На кой ляд тебе Савостьян?
— Несправедливость же! Деньги чужие…
— И ты добывай, как он, если можешь.
— А совесть тебе взаймы отдам?
— Спасибо, своей хватает, — сухо ответил Захар. — Если украсть не можешь, добывай пропитание руками. Языком трепать — бабье дело.
— «Руками», — передразнил Клим. — На чужого дядю горб ломать я не большой охотник. Хочешь, чтобы я за ковригу хлеба стайки чистил? К черту! — Клим вскочил. — Не хочу!
— Э-э, Клим, нас не спрашивают, чего мы хочем.
Хватит! — махнул рукой Клим. — Что с тобой говорить. В твоей голове, как ночью в бане — темнота.
Клим ушел и приходил после этого редко, говорил мало и все больше о пустяках. Рассердился, кажется. Ну и пусть.
А через несколько дней Захар и с Павлом Сидоровичем чуть было не поссорился. Высказал ему все, что думал:
— Ты парня моего грамоте обучил — спасибо. А вот забивать ему голову разными штучками не надо. Нам они ни к чему.
— Какие штучки? Не понимаю.
— Ну что тут непонятного? Парень сейчас мягкий, как теплый воск, кого хочешь, того вылепишь. Можно честного пахаря, можно каторжника. Я бы хотел, чтобы он походил на меня и жизнь у него была такая же.
— Вот теперь понятно. — Павел Сидорович долго постукивал пальцами по столу, и Захар уже подумал было, что здорово обидел учителя — не хочет разговаривать, но Павел Сидорович совсем не сердитым голосом спросил: — Значит, ты хочешь, чтобы у него судьба была, как твоя?