Возможно, поэтому и не любили другие охотники ночевать в зимовье Лесовика. Последние три года, пока Захар был на войне, оно пустовало. От непогоды постройки на площадке сильно пострадали.
Захар думал отправить Артемку домой в тот же день, но пришлось задержать. Одной-то рукой тут ничего не сделаешь. Вдвоем, дай бог, за день управиться.
Отец и сын разгребли у избы сугробы, заново перекрыли крышу. Артемка спустился к реке, надолбил у берега глины, разогрел ее на костре, наладил печь: сменил негодные кирпичи, замазал глиной трещины. Захар проконопатил стены зимовья.
— Ну вот, теперь можно зимовать, — весело сказал он.
Затопили печь. В зимовье стало тепло. Артемка нагрел воды, смел веником пыль с потолка и стен, выскоблил до-желта пол. Потом нарубил мелких сосновых веточек и разбросал их на полу. Зимовье сразу приняло обжитой вид.
Вечером отец и сын сидели у печки. Захар точил топор и нож, а Артемка шевелил в печке горячие угли и задумчиво смотрел на рыжие языки пламени, лизавшие сухие поленья.
В зимовье витали душистые запахи смолы и хвои. Спокойно и размеренно ширкала сталь ножа об оселок.
— Так я поеду, батя? — спросил Артемка.
— Завтра ступай с богом. Дровишек попутно захватишь.
— Да не об этом я. На заработки-то отпустишь?
Захар засопел, лезвие ножа яростно заскрипело на точильном камне. Не хотел он отпускать сына. И не потому, что боялся не управиться с хозяйством. Артемка парень горячий, молодой, в голове у него и сейчас мысли непонятные, а уедет и вовсе схлестнется с политиками-горлодерами. Добра от этого не жди. Мало ли таких вот парней перемерло на каторге. Родители убивайся, а им все нипочем, лезут, как метляки на огонь.
Если же рассудить по-умному, выходит, что парню дома делать нечего. Хлеба сеять придется мало. И семян в обрез, и коняшко один, много на нем не подымешь. В городе Артемка мог бы неплохо подзаработать. Глядишь, и второй конь во дворе появился бы. А может, два. На двух-то или трех конях ежели работать, то много можно вырастить всего: не только себе, но и на продажу останется. К тому времени Артемка женится, лишняя работница в семье — лишний рубль в кармане. Жизнь-то при небольшой семье с достатком будет.
— Видишь, какое дело, сынок, — сказал Захар, — супротив твоего желания я не иду. За полу держать тебя не собираюсь. Но допрежде всего дай мне слово, что в политику не станешь влезать. Сторонись этой холеры. От нее, кроме гибели, ничего не дождешься. Политика — мутное дело. Я-то насмотрелся. Царя согнали с места — посадили Керенского. Теперь и его, поговаривают, сбросили. Пусть садят, кого захотят, нам от этого пользы никакой. Царь был — мы пахали землю. Керенский стал — пашем, кто-то другой залезет в царевы терема — тот же коленкор будет. Из-за чего же голову в петлю толкать?
Артемка молчал. Будь у него такая же грамота, как у Павла Сидоровича, он бы расписал батьке, что значит народная власть, а что царская и буржуйская. Но нету такой грамоты… «Батя вроде и прав: дело крестьянина — хлеб выращивать. Надо спросить у Павла Сидоровича, как он это растолкует. А что сказать отцу сейчас? Дать слово не ввязываться в политику? Потом будешь ходить каяться. Скажем — демонстрация. Федька пойдет с рабочими, а я — сиди дома. Демонстрация — политика. Дал слово не совать в нее нос, ну и сиди, не рыпайся. Нет, это дело неподходящее. Заранее путы на ноги надевать нечего».
И Артемка решил обвести отца. Осторожно завел разговор о работе, о заработках.
— Деньги нам позарез нужны, — рассудительно говорил он. — Хорошая работа попадется, к весне можно на коня заколотить. Будем так разговаривать: ты меня отпускаешь, а я — кровь из носу, но на коня заработать к весне должен.
Захару это понравилось. Но он еще долго мялся, прежде чем дал свое согласие.
Утром он напутствовал сына:
— Главное — сторонки придерживайся. Не льстись на ласковых людей. Все хорошие до поры до времени. Рот разинешь — ласковый-то и оберет тебя, как куст смородины. Девок городских опасайся. Это не нашенские дуньки. Они тебя в один час продадут и выкупят.
— Ну, к чему такой разговор, батя? — вспыхнул Артемка.
— А к тому, сынок, чтобы ты сам на себя надеялся, — озабоченно говорил Захар, не замечая смущения сына, — чтобы девок и всяких политических боялся больше, чем моровой язвы. Ну, трогай, да поможет тебе господь бог и святая троица.
Оставшись один, Захар целыми днями бродил по тайге, расставляя на зайцев петли, стреляя белок и рябчиков.
Тайга безмолвствовала. Молчали сосны, опустив свои разлапистые ветви под тяжестью снежных украшений, зябли голые березки и кусты черемухи. За целый день, если не считать лая собаки да собственных редких выстрелов, Захар не слыхал в лесу ни звука. Тишина и одиночество внесли в его душу успокоение. Пережитое на фронте, жалобы односельчан на жизненные неурядицы — все стало таким далеким, что вспоминалось без тягостного чувства неуверенности в грядущем. За неделю Захар окреп душой и телом, мускулы его налились упругой силой. Он уже не обливался потом, поднимаясь по распадкам к вершинам гор, как в первые дни. Вставал рано утром, заваривал густой зеленый чай, завтракал и, закинув ружье за плечи, уходил за несколько верст от зимовья. Возвращался нередко при свете луны.