Все вокруг помутнело, и руки Бекетта вытерли мои щеки. Я рассмеялась, когда поняла, что плачу. Мы слушали, как доктор Хьюз объясняет, что это не полная ремиссия. Она добилась значительного прогресса, но не вылечилась. Она надеялась, что лучевая терапия уничтожит остатки, и тогда мы сможем назначить иммунотерапию. Затем она повторила, что более половины детей с агрессивной нейробластомой подвергаются рецидиву после объявления полной ремиссии, что это не гарантия, а крайне необходимая передышка. Еженедельные снимки можно даже делать на месте, в Теллуриде, а она будет просматривать их в Денвере, и не нужно будет ехать в Монтроуз. Я записывала в ее папку все, что могла записать, надеясь, что смогу разобраться во всем этом позже.
Затем Мэйзи спрыгнула со стола, и мы пошли к машине. Мэйзи и Бекетт болтали и смеялись, шутили о том, сколько мороженого она собирается съесть, пока у нее есть пара месяцев перерыва в лечении. Она заявила, что собирается съесть целую пасхальную корзину, полную шоколада и много банок с арахисовым маслом. Бекетт усадил Мэйзи в грузовик, и она пристегнулась. Затем он закрыл дверь и поймал меня за руку, чтобы отвести к моей стороне грузовика. И тут меня осенило. Мэйзи говорила о Пасхе, до которой оставалось два месяца. У меня поплыло перед глазами, и я закрыла лицо руками.
— Элла, — прошептал Бекетт, прижимая меня к своей груди.
Я ухватилась за края его куртки и зарыдала, звук получился отвратительным, грубым и настоящим.
— Пасха. Она будет здесь на Пасху.
— Да, будет, — пообещал он, проводя рукой по моей спине. — Это нормально — планировать, знаешь ли. Заглядывать в будущее и думать о том, какой будет наша жизнь вчетвером, когда она будет здорова. Это нормально — верить в хорошее.
— Я так долго не могла прийти в себя. Просто жила от снимка к снимку, от химиотерапии к химиотерапии. Мы даже не покупали подарки за неделю до Рождества, потому что я не могла заглянуть так далеко в будущее. А теперь я могу заглянуть на пару месяцев вперед, — конечно были еженедельные сканирования, но пара месяцев казались вечностью, подарком, в котором нам было отказано.
— Мы просто будем наслаждаться каждой минутой, когда она чувствует себя хорошо.
— Верно, — согласилась я, кивнув, но при слове «ремиссия», которым разбрасывались, как пляжным мячом на концерте, меня охватила паника. Я всегда отодвигала мысли о смерти Мэйзи на второй план, но я также не думала о том, что она будет жить. Мой мир сузился до борьбы. Моя бесконечность существовала в рамках ее лечения, я никогда не смотрела далеко вперед, опасаясь, что это отвлечет меня от битвы в данный момент. — Мне кажется, я становлюсь жадной.
— Элла, ты наименее жадный человек из всех, кого я знаю, — его руки сжались, прижимая меня к себе.
— Я такая. Потому что я просила недели, а теперь хочу месяцы и годы. Сколько других детей из Национального фонда погибло, пока она боролась? Трое из Денвера? И вот я вижу этот свет в конце тоннеля и молюсь, чтобы это не был товарный поезд, идущий в нашу сторону. Это жадность.
— Тогда я тоже жадный. Потому что я готов отдать все за то, чтобы у нее было время. Чтобы оно было у тебя.
Мы отправились домой, и Мэйзи подпевала плейлисту Бекетта. Ее прежние переживания были отброшены на другой день. А мои переживания остались. Желание получить что-то, что было так недоступно, было далекой мыслью, а теперь, когда это стало реальной возможностью, это желание превратилось в кричащую потребность, которая отбросила все остальное и требовала, чтобы ее услышали. Мне нужны были не только эти несколько месяцев. Я хотела всю жизнь. Впервые с тех пор, как Мэйзи поставили диагноз, у меня появилась реальная надежда. А значит, мне было что терять.
***
Две недели спустя я ударилась спиной о стену в своей спальне, но едва заметила это. Мои ноги обхватили талию Бекетта, моя рубашка потерялась где-то между входной дверью и лестницей. Его рубашка упала где-то между лестницей и спальней. Его язык был у меня во рту, мои руки — в его волосах, и мы просто пылали.
— Сколько времени у нас есть? — спросил он, обдав мое ухо горячим дыханием, а затем поцеловал меня в шею, задержавшись на том месте, которое всегда вызывало мурашки по коже и жар в крови.
— Полчаса? — это была приблизительная догадка.
— Идеально. Я хочу услышать, как ты выкрикиваешь мое имя, — он отнес меня на кровать, и через несколько секунд, сбросив одежду, мы оба были обнажены.