8
Это письмо не было похожим ни на одно из предыдущих. Теперь Эрнст рассказывал только правду: без юношеской бравады и напускного героизма, без патриотического восторга и презрения к врагу. Он писал о том, как здесь тяжело и страшно. Он писал о своих истинных чувствах и переживаниях. Он писал так, чтобы родные знали всё. Знали и рассказывали другим. Он не боялся, что письмо прочитает военная цензура. Он знал: цензура не коснется этого послания. Ведь молодой человек писал его в своем сердце.
Эрнст словно бы стоял на месте, а мимо него медленно проплывали укрытые белыми простынями пирамиды. Своими вершинами они гладили темное ночное небо. Ели и сосны, будто понимая, что они тоже являются участниками боев, облачились в снежные маскировочные костюмы. Отныне линия фронта пролегала сквозь них. Где-то там, за плечами лесного воинства залитая лунным светом растянулась с юга на север тысяча километров изрытой траншеями земли. Тысяча километров земли, перепаханной артиллерией и бронетехникой. На ней застывшие в напряженном ожидании минометы и накрытые чехлами пушки, пулеметные гнезда и наблюдательные пункты, вкопанные в мерзлую землю танки и замаскированные зенитные батареи, сотни тонн колючей проволоки и тысячи квадратных километров минных полей, груды боеприпасов и тысячи тонн продовольствия. Миллионы людей в военной форме. Люди в траншеях и в землянках, люди, прильнувшие к прицелам и склонившиеся над картами, люди, греющие руки у огня, и люди, сжимающие оружие. Люди, готовые умереть, и люди, цепляющиеся за жизнь. Люди, люди, люди… Люди в белых маскировочных костюмах, осторожно ползущие по снегу мимо людей, давно превратившихся в замерзшие снежные холмики на узкой нейтральной полосе. И посреди всего этого, утопая в сугробах, брел солдат, который чувствовал себя оторванным от воюющего человечества и выброшенным в ледяную пустыню за пределами мировой бойни. Теперь у него была своя линия фронта и своя битва. Эрнст шел, размышляя о последнем письме домой, он представлял, каким бы оно должно быть. Молодой человек перебирал события, о которых ему хотелось бы поведать своим близким. И теперь это были истории, о которых вообще не принято рассказывать:
«…я помню, как плакал бедняга Эккард, когда ему ампутировали отмороженные пальцы на ногах. Как бывалые ветераны называли его сопляком и счастливчиком за то, что он так легко отделался. Они восклицали: «Подумать только, всего лишь несколько пальцев! Ничтожная цена за то, чтобы снова увидеть родных! Не плачь, глупец, война для тебя окончена – ты едешь домой!»
Мы подозревали этих вояк в издевке, так как не понимали, чему здесь радоваться. В дальнейшем у меня произошла короткая встреча с одним из них. Я помогал раненым грузиться в машину. Их везли на аэродром и оттуда в глубокий тыл. Мой давешний знакомый из тех, что насмехался над Эккартом, был здесь. Вместо ноги у него из-под шинели торчал белый забинтованный обрубок. Но, как ни странно, этот солдат постоянно шутил и выглядел вполне счастливым. На прощание он крикнул: «Только не вздумайте меня жалеть. Очень скоро вы будете мечтать о свободном местечке в этом кузове. Да, я потерял ногу, но сохранил жизнь. И поверьте мне: десятку железных крестов я предпочту вот эти деревянные костыли и клочок бумаги о ранении – мой пропуск домой!»
Машина тронулась, люди в кузове качнулись, кто-то застонал, а этот странный человек еще долго размахивал над бортом своими костылями».
Эрнст снова потерял сознание. Чувствуя приближение обморока, он ткнулся лицом в зеленую стену. Еловые ветви поддались, и молодой человек рухнул под широкий хвойный «подол», слепо обняв руками землю, укрытую сухим лапником. Находясь уже по ту сторону реальности, Хельвиг ни на минуту не останавливался, он упорно продолжал рассказывать свою историю:
«…мы были очень напуганы и не знали, что делать. Они появились внезапно. Мы прозевали их приближение, и эти люди выперли из леса прямо на нас. Несколько человек: грязные, заросшие, одетые в летние шинели, за плечами винтовки. Шесть к четырем: счет не в нашу пользу. Передвигались русские солдаты с трудом, измотанные длительным голодом и жестокими морозами, черные и худые, они были похожи на тени. Но даже в таком виде они произвели на нас сильное впечатление. Мы стояли и молча смотрели друг на друга. Впервые я видел врага так близко. Думаю, мои товарищи тоже. Скорее всего, эта горстка красноармейцев с осени бродила по лесам, выходя из окружения. Среди них был тяжело раненный, сам он идти не мог, и его поддерживали товарищи. Мы ощерились карабинами, но стрелять не решались. Находясь в каком-то оцепенении, мы просто смотрели на них и ждали, что будет дальше. Тогда я впервые ощутил настоящий страх. Меня словно схватили за горло. Сердце судорожно дернулось и замерло. Нет, не остановилось, а именно замерло, затаилось, онемело от ужаса. Живот скрутило узлом, а ноги ослабли. Я был на грани обморока. Мир сжался до размеров тесного тоннеля, из которого на меня смотрели несколько черных винтовочных стволов. Мне предстояло шагнуть навстречу застывшим в готовности силуэтам, навстречу горящим ненавистью глазам, навстречу своей смерти… Я плохо помню, что было дальше. Когда наваждение прошло, дорога перед нами была пуста. Русские ушли. Мы еще долго стояли на месте, озираясь и прислушиваясь. Словно не веря в произошедшее. А потом меня вывернуло наизнанку. И, кажется, не меня одного…»