Когда Эрнст в очередной раз очнулся, то обнаружил себя лежащим под широким еловым куполом. Перед его глазами вверх устремлялся мощный, в полтора обхвата ствол, подобно оси гигантского колеса усеянный по кругу длинными, обвисшими под тяжестью снега деревянными спицами. Сквозь сплетение мохнатых лап пробивался тусклый свет. Словно разведенная в синих чернилах кислота, он медленно проедал плотную сеть ветвей, ядовитыми каплями стекал вниз и, не достигнув земли, застывал на коре вязкими смоляными дорожками.
«Вот и утро, – одинокая мысль медленно вплыла в сознание и, не задев никаких чувств, поплыла себе дальше. – Кажется, я собирался куда-то идти. Но куда и зачем? Боли нет. Как хорошо просто лежать и ни о чем не думать».
9
«Если вспоминать о чем-то хорошем, то, пожалуй, это только письма из дома. Правда, были еще вечера. Особые, которые выдавались нечасто. Когда все совпадало самым удачным образом. Когда над близкой линией фронта повисало редкое затишье. Когда мы возвращались с задания без происшествий. Когда все отделение собиралось в землянке, и Шаппер объявлял, что ночных нарядов на сегодня не предвидится. Замершие и уставшие, мы скидывали с себя верхнюю одежду и начинали толкаться за место у печки, где блаженно впитывали тепло и неспешно делились новостями. Потом мои товарищи развешивали одежду для сушки, попутно выбирая дежурного по хозяйству. За ужином кто-нибудь обязательно выкладывал на стол запасы из домашней посылки, и под одобрительные возгласы Шаппер разрешал принять «по несколько капель». Это были хорошие вечера. Солдаты много шутили, смеялись, дурачились, рассказывали истории из довоенной жизни, строили планы. На какое-то время мы становились самими собой. После ужина было особенно уютно бок о бок разлечься на досках, накрытых матрасами, и, засыпая, слушать веселые потрескивания углей и тихие завывания ветра в печной трубе.
Я вспоминаю один из таких вечеров, который, впрочем, закончился как-то уныло. Плотно поужинав и немного подогрев себя горячительным местного производства, мы расползлись по скамьям и полкам. Кто-то из солдат устроился за освободившимся столом писать родным, кто-то занялся подшивкой амуниции, кто-то проверкой и чисткой оружия, кто-то грел воду для вечернего моциона. Я блаженно вытянулся на самодельном матрасе, набитом сухой травой, и в полудреме слушал, как разглагольствует весельчак Ульф.
– А хорошо, если бы все войны прерывались с приходом зимы. Наступили холода и все, приказ: по домам. И только попробуй ослушаться! Ну а весной, если угодно, можно продолжить.
Из разных углов землянки послышались смешки:
– Вот пустомеля! Домой он собрался. А русские, по-твоему, что будут делать? Сидеть и ждать, пока ты соизволишь вернуться?
Ульф расплылся в улыбке:
– И то верно. Этого я не учел!
Послышался раздраженный голос Шаппера:
– А зачем сюда возвращаться?
– Ну, затянул! – толстяк развел руками. – Про то нас с тобой не спрашивают и не спросят. Надо – и всё!
– А если спросят? Тебя спросят. Хочешь ли ты воевать? Что тогда? По-серьезному, без болтовни. – В глазах ефрейтора сверкнули злые огоньки. Шаппер заводился.
– Да ну тебя! Опять ты… – Ульф как-то сразу поскучнел и обиженно отвернулся.
В землянке повисла пауза. Все ждали продолжения разговора. На широком дощатом столе чадила сажей керосиновая лампа, у входной двери, обитой старыми шинелями, бойко потрескивала самодельная печурка, в воздухе слоился сизый дым.