Йохен вспоминал старика и его убогое жилище. Солдат злился на себя за то малодушие, с которым он принял кривлянья Хельвига. Злился за унижение, которое он допустил в хижине. Шаппер злился на себя, злился на своего товарища, злился на обстоятельства. А еще он вспоминал, как на богослужениях армейский капеллан в своей речи, обращенной к солдатам, неоднократно называл русских нацией богоборцев, а Россию – территорией без бога. Но всего два часа назад Йохен своими глазами видел русского старика, спасшего из огня икону…
На душе было тяжко. Боль и разрушения, царившие вокруг, Шаппер невольно проецировал на себя и своих близких. Каждый раз, испытывая необъяснимую тревогу, он задавался вопросом – в чем состоит его долг перед родиной здесь, на охваченной пламенем чужой земле? Почему чувство святости долга перед отчизной тем больше угасает в нем, чем дальше удаляется он от границ своего отечества? Почему с первых же километров чужих дорог понятие «священный долг» начало трансформироваться в нечто иное? С каждой сожженной деревней, встреченной на пути, с каждой семьей беженцев, торопливо сходящих на обочину при виде солдат, это понятие блекло, теряя свою убедительность. Так происходило до сегодняшнего дня. Сегодня Йохен Шаппер понял, что никакой долг не может заставить человека сжечь мирную деревню. На это способен только приказ, который отменяет любые нравственные обязанности, продиктованные совестью. Отныне – он обретает здесь силу и святость, превращаясь в непререкаемый закон. До недавнего времени, Йохен, как образцовый солдат, чтящий устав, не видел разницы между: «быть движимым долгом» или «быть движимым приказом». Но теперь эта разница казалась ему очевидной.
Вопросов было много. Ответов не было совсем, и это мучило. Йохен запутался в мыслях, он никак не мог найти выход из лабиринтов умозаключений. Обычно ему помогала в этом его трубка. Шаппер представил, как они приедут в расположение части, доложат о прибытии, как придут в землянку, как он сядет у печки, достанет трубочку и окутается дымом. Вот тогда все встанет на свои места. От этой мысли на душе стало немного легче.
5
Выстрелы в лесу прекратились. Теперь тишину нарушала только храпы лошадок да ребяческая возня Эрнста, который упорно пытался привлечь внимание своего товарища. Он пустил в ход последнее средство. Молодой человек сгребал снег с широких еловых лап и катал снежки. На сильном морозе комки выходили рассыпчатыми и до цели не долетали. Помучившись так несколько минут, Хельвиг не выдержал:
– Эй, Йохен, просыпайся! Хватит молчать. Скажи уже что-нибудь. Едем как на похоронах. Или ты все еще завидуешь моим новым валенкам?
– Нужен ты мне со своими валенками… – послышалось из-за спины Шаппера.
Эрнст обрадовался:
– Ну, наконец-то! Я уже решил, что ты оглох. Едет – молчит. На вопросы не отвечает…
– Зато от тебя покоя нет. Болтаешь без умолку! Пристал, как репей… – Ефрейтор поддал пятками в бока лошади, и та пошла расторопней. – Вот что, Хельвиг. Слушай приказ. Прекратить разговоры! Ты не в парке на прогулке, внимательнее смотри по сторонам!
Короткий разговор смолк. В сгустившихся сумерках лес придвинулся к дороге вплотную. Теперь он без боязни тянул свои темные ветви к людям, стараясь дотронуться до них кончиками ломких чувствительных пальцев. Эрнсту было неуютно молчать, но он держался, как мог. Солдат поглядывал на деревья, окружавшие его со всех сторон. Воображение рисовало дремучую чащу, населенную нелюдимыми и опасными существами, которые, таясь человеческого глаза, внимательно наблюдают за двумя всадниками, ожидая лишь удобного момента, чтобы броситься на них. Молодой человек представлял себя орденским рыцарем, призванным в эти земли для усмирения невежественных язычников. Представлял себя магистром, с острым мечом, покоящимся в ножнах, перекинутых за спину и с прикрепленным к седлу квадратным щитом. Он ощущал себя средневековым воином, закованным в тяжелую броню и окутанным белым плащом, расшитым накрест черной тесьмой. В таком одеянии ему были бы не страшны ни звериные когти, ни острые стрелы, ни даже вражеские пули…