Его не хотели слушать. Он сидит слишком недолго, чтобы судить. А они здесь уже три (два, один) месяца, в безвестности, в изоляции, и больше просто не в состоянии выносить эту медленную мучительную пытку!
— Люди годами сидят, и ничего, — толковал он. — Полстраны сидит.
Люди?! Кого он, собственно, называет «людьми»? Дикарей-аборигенов, методично уничтожающих собственную планету? Конечно, отчего бы им не сидеть спокойно, если это заложено в их культурных традициях, если таковы нормы в их больного общества? Но мы-то с вами представители гуманистической цивилизации, и сравнивать нас с этими существами попросту некорректно! Вы же не допускаете мысли, что кто-то из нас станет, подобно местным, снимать одежду с трупов, или убивать этих несчастных мутантов-бронзоггов? Слишком мы разные, чтобы мерить одной меркой!
Что он мог на это возразить? Что приходилось ему и с мертвецов одеваться, и бронзоггов жечь огнемётами? Что в тот момент, когда тебя собираются сожрать заживо, о собственной цивилизованности и, тем паче, гуманизме, забываешь начисто? Или что несчастные существа, гибнущие от голода и непосильной работы в арестантских лагерях, отнюдь не воспринимают своё положение как дань собственным культурным традициям? Но был ли смысл в таких откровениях? Его не желали слушать, не желали понимать. Иногда людям Земли нравится чувствовать себя страдальцами, видно, такова их природа…
Отчуждение, возникшее с первых же минут, крепло с каждым днём. Нет, всё было очень цивилизованно и благопристойно, за рамки научных дискуссий их споры не выходили. Но общего языка найти не удавалось. Они не понимали друг друга. Они в самом деле были чужими. Только теперь Гвейран (так он сам о себе думал: «Гвейран», а не «Вацлав»!) начинал сознавать, какая пропасть отделила его от собственной родины — не тюремные стены, не чернота вселенной, нечто неизмеримо большее. Стал ли он полноценным церангаром за двадцать лет — судить трудно. Но настоящим землянином больше не был — это точно.
Хуже всего — он больше не знал, и долго не мог решить, чьи интересы важнее для него лично — благополучной далёкой Земли, или измученного, погибающего Церанга?
Когда же оно было приято, это решение, он ни минуты не ощущал себя предателем.
… Через час после межвосходной трапезы в камеру зашёл широкоплечий офицер в звании регарда, осведомился, нет ли больных. На него набросились с вопросами, суть которых сводилась к одному: «долго ли это будет продолжаться?»
Регард выслушал их возмущенные выкрики очень спокойно, и так же спокойно объяснил. На допросы никого из них, кроме задержанного Гвейрана, больше водить не будут. Господин Верховный цергард Эйнер желает говорить только с ним, потому что остальные слишком глупы от природы и к нормальному человеческому общению не приспособлены. В отличие о них, задержанный Гвейран не производит впечатление существа слабоумного. Но опыт подсказывает господину Верховному цергарду, что он принадлежит к той категории допрашиваемых, которых не пугают страдания физические. А потому, если он продолжит упорствовать в молчании, соплеменники его подвергнутся жестоким пыткам у него на глазах, и все муки, а возможно, и смерть бедных безмозглых тварей, останутся на его совести. Выбор за ним.
Человека, землянина Стаднецкого подобная дикость должна была ввергнуть в негодование. Церангару Гвейрану стало забавно. Его почти восхитила изобретательность палача: надо же такое придумать — «бедные безмозглые твари»! И он, Гвейран, будет, видите ли, «виновным в их смерти»!
Он так прямо и спросил, едва перешагнув порог знакомого кабинета:
— Вы это серьёзно, насчёт их слабоумия?
— Нет, конечно, — лучезарно улыбнулся цергард, будто радуясь, что его шутку оценили по достоинству. — Мы отдаём себе отчёт, что имеем дело с высшим разумом. Мне просто хотелось вас позлить. Было так любопытно наблюдать ваши реакции, — он кивнул головой в сторону монитора, установленного с левого края стола. — Вы как зверушки в клетке, никогда не знаешь, чего выкинете в следующую минуту…
Гвейран вежливо улыбнулся в ответ. Он понял, что его продолжают злить, и обижаться не стал. «Пусть мальчик развлекается», — подумал снисходительно.
Но тот сделался серьёзен, люди в этом мире не умели веселиться подолгу.
— Сейчас я буду говорить, а вы слушайте, — велел он. — Потом я дам вам время на размышление. До завтрашнего дня, к примеру. И если вы не примете нужного решения — ваши соплеменники пострадают. Договорились?