Меня будит скрип закрываемой калитки. Я узнаю тарахтение машины моей матери. Двигатель работает, пока она счищает с ветрового стекла ледяную корку с помощью пленки, вынутой из кассеты. Она уже не смотрит по вечерам телевизор, так как должна вставать в семь утра. Перед тем как подняться в свою комнату, она просит меня уменьшить громкость до минимума. «Ложись спать пораньше, чтобы использовать большую часть следующего дня», – говорит она мне. Но я не могу представить, как использовать его лучше, чем использую теперь, и пребываю в полудреме до двух-трех часов. Одна мысль о том, что мать не может смотреть телевизор, заставляет меня смотреть его больше обычного. Я с жадностью глотаю две кинокартины и с удовольствием бываю в нескольких компаниях приятных мне людей, что вполне естественно. Каждый принимает наркотики по своему вкусу, не так ли? Я все еще жду, когда мать решится и сама скажет, что принимает наркотик.
На работу я явлюсь часам к десяти и окажусь одним из первых, кто открывает свое заведение. Дело в том, что жители поселка начинают активно действовать не раньше одиннадцати. Само собой разумеется, что до десяти часов нет никакого смысла выходить за покупками или заниматься чем бы то ни было еще. Только садовники, стригущие деревья в общественных местах, разносят весть о том, что в этом самом ленивом в мире городке еще теплится жизнь.
Нужно признать, что городок принадлежит тем, кто не работает вообще, и тем, кто работает здесь, занимаясь тем, что и работой-то не назовешь. К их числу не относятся сидящие взаперти, то есть дети в школах и студенты в институтах. Зато сюда относятся служащие спортивного комплекса, которые просто расхаживают туда-сюда по чудесным весенним утрам, когда деревья перенаселены птицами, и те, кто бездельничает в своих залах в майках, подогнанных по мышцам, пытаясь подняться вверх с помощью никелированных кошек, по новой стенке для тренировок альпинистов. К их числу относятся и те, кто выводит собак в парк и бегает за ними повсюду, пока на лужайку льется долгожданный несущий тепло солнечный свет, словно собаки умеют развлекаться лучше их самих. Это также те, кто, бредя за покупками, медленно волочит свои сумки на колесиках, вдыхая аромат цветов и прочих растений, только что проклюнувшихся из земли. Окна, выходящие в сады, открыты. Разносчики и почтальоны, а также сборщики платежей за газ и за электричество обращаются в эти распахнутые окна-двери, куда проникает зеленоватый свет садов. Утренние часы весенних дней – это для нас, тех, кто остается. Поэтому я сосредотачиваюсь на мыслях о весне, на явлении достоверном, обязательном, которое не зависит от чьей бы то ни было воли и возникает само по себе, каждый раз пополняя наши воспоминания.
У меня не всегда хватает времени на то, чтобы принять душ, но хватает на то, чтобы выпить чашку кофе, который всегда готов для меня в кофейнике, и на то, чтобы побриться, ибо у меня вызывают настоящее отвращение небритые мужики, которые бродят по поселку. Когда кто-то решается выйти на улицу небритым – это значит, что он опустился слишком низко и нуждается в лечении. На это очень давно, когда я еще ходил в школу к девяти тридцати, обратила мое внимание мать. В девять часов она надевала на меня курточку с капюшоном, шапку и варежки. А в девять с четвертью мы уже были около киоска, чтобы купить мне булочку, и киоскер порой был небрит. Его двойной подбородок и часть шеи до высокого воротника свитера усеивали черные пятна.
– Что за свинья! – восклицала моя мать, когда мы отходили от киоска.
– Он, кажется, болен, – говорил я.
– Почему бедные и больные не бреются сами, если их больше некому побрить? Но этому нет никаких оправданий. Это симуляция болезни, а не болезнь.
Так что отдельные экземпляры, пользующиеся случаем не бриться по выходным, кажутся мне людьми, которые неуважительно относятся к собственным членам семьи, заставляя окружающих терпеливо созерцать черные волосы на их лицах или, что еще хуже – отвратительную с проседью щетину, отросшую на омерзительных рожах. Справедливости ради следует сказать о моем отце: как бы он себя ни вел, он всегда был выбрит. Когда он бывал дома, то спускался к завтраку в пижаме, чисто выбритый и пахнущий лавандовым одеколоном, отчего поцеловать его не стоило никакого труда. Возможно, поэтому моя мать продолжала любить его даже в самый разгар своей связи с мистером Ноги. Когда приходит весна, я собираюсь вставать рано и делать пробежку до «Аполлона». А сейчас лед, который видно через окно, уплотняет атмосферу, а растения и асфальт делает более твердыми, лишая меня всякого желания общаться с кем бы то ни было вне дома. Я предпочитаю вовремя поехать на работу на автобусе и, быть может, вернуться домой в полдень пешком.