– Нам это не грозит, – говорит она. Кладет руку на мое плечо, опускает ее ниже на предплечье и всем телом прижимается ко мне.
Тогда я отстраняю ее и прошу:
– Сначала посмотри на меня.
– Да ты, оказывается, романтик. Ты об этом знал?
* * *В рабочие дни я мог посещать квартиру Эдуардо только в полдень, без машины матери это было довольно неудобно. Я откладываю посещение на уик-энд и начинаю думать о Соне и о подсобном помещении. Мне все больше нравятся повторения. Думаю, что мой мозг воспринимает с удовольствием только такие моменты. В конце рабочего дня, когда я вижу, как она толкает стеклянную дверь и подходит ко мне, сидящему среди лент с видеозаписями, когда отопление и освещение «Аполлона» вот-вот взорвутся, а на улице запаркованные машины, деревья и земля, которая начинается сразу за асфальтом, покрываются невидимым черным льдом. Одно время меня занимала идея привести подсобное помещение в божеский вид, украсить его и поставить что-нибудь вроде дивана, который создал бы больший комфорт для удовлетворения нашей страсти, но в таком случае регулярность повторения прервалась бы, а наша страсть ослабла бы. Мы занимались этим либо стоя, либо на полу. Иногда она опиралась на стол, на котором я проводил каталогизацию лент. Мы никогда не раздевались полностью и никак не могли после этого полежать некоторое время растянувшись и поговорить. Когда мы кончаем, она целует меня в последний раз и уходит. Подобно черной наледи, ветру и свету, тепло Сониного тела приходит из какой-то части вселенной и обладает собственным временем существования, которое нельзя продлить, как бы ты этого ни хотел, отчего я и не пытаюсь этого делать. Оно приходит и уходит. А сколько вещей ко мне вообще не приходит. То, что меня достигло за все время моего существования, – это то, что я имею, – самая маленькая часть того, что есть. Если бы я думал об этом, то впал бы в отчаяние подобно Ветеринару, хотя, возможно, разница между мной и им, между Эдуардо и мной и даже между моей матерью и мной состоит в том, что та реальность, которой я располагаю, позволяет мне существовать, а то, чем располагают они, их не устраивает.
Отчаяние не проявляется в форме слов, оно проявляется через жесты, а если не через жесты, то о нем свидетельствуют потухший взгляд примирившегося с судьбой человека. Мой шеф борется с отчаянием на равных. Он спрашивает меня, в котором часу Соня приходит за деньгами и сразу ли уходит, не замечал ли я, что ее кто-то сопровождает, а потом ждет, чтобы уйти так же вместе, торопится ли она. Шеф говорит, что если раньше он не обращал внимания на эти мелочи, то отныне и в дальнейшем будет это делать. Я отвечаю ему, что в ее поведении нет ничего такого, что могло бы меня шокировать.
– Она всегда приходит и уходит одна.
– Понятно, – говорит он, без конца крутя на пальце свой солитер. – В любом случае мне хотелось бы, чтобы ты за ней присматривал.
– Хорошо, – соглашаюсь я.
В ту же самую субботу, когда кончаются продукты, я прошу у матери машину и выезжаю на шоссе. Воздух прозрачен, холодно. Крылья летящих птиц в такой атмосфере кажутся позолоченными. Строгие линии обрезанных деревьев, стоящих вдоль шоссе, и такие же строгие линии горной гряды вдалеке предстают передо мной во всех деталях. Сквозь автомобильные стекла доносятся звуки уличного движения, крики птиц и шумы микроскопической жизни атмосферы. Фасады Кастельяны в некоторых местах вспыхивают призрачным огнем солнечных зайчиков, передающихся от одного окна к другому. Меня удивляет, что каждый раз, когда я ищу дверь квартиры 121, я ее нахожу, и каждый раз, когда закрываю глаза, ко мне возвращается нечто вроде сна. Я открываю дверь, и шумы нормальной жизни прекращаются. Окно в спальне приоткрыто, и занавески, раскачиваясь, задевают кровать. Я его закрываю. Сон страшноватый и ясный. Я не снимаю свое немецкое пальто и ищу какую-нибудь выпивку в большом зале и на кухне. Обнаруживаю целый набор початых бутылок с разным количеством оставшегося напитка. Сажусь с бутылкой коньяка на диван, задираю ноги на столик, а затылком упираюсь в спинку дивана. Если бы я сейчас исчез, то никто не знал бы, что я сюда приходил. Возможно, Эду прятался здесь, пытаясь убежать от Великой памяти, и добился своего, оказавшись стертым и уничтоженным, ибо существует только один способ бегства.
Вскоре меня заставляет окаменеть от ужаса звук поворачиваемого в замке ключа, и я думаю, что настало время пробуждения. Но вместо пробуждения дверь открывается. В руке у меня бокал, а рука поднята как бы для того, чтобы с кем-то чокнуться, либо для того, чтобы приветствовать входящего. Голова повернута в сторону входа. Я превратился в статую, которая не может двигаться и которая видит, как входит Вей Пин. В первый момент она меня не замечает, делает еще несколько шагов и видит меня, вскрикивает и поворачивается в сторону двери, которую только что закрыла. На ней суконное пальто и шляпка, на плече лежит длинная коса.