Состояние соседа плачевно. Он очень худ, грязен, как об этом можно было судить еще издалека, и не совсем понимает, что происходит.
– Так они не с тобой?
– Здесь нет никого, кроме нас. Сейчас я подниму вас, хотите?
И я поднимаю его за предплечья, думая о том, что отныне любой бар, любой официант и любая общественная уборная будут казаться мне образцами чистоты. Мне удается усадить Серафима на его одре и опустить ноги на пол. Потом я обуваю ему ботинки.
– Здесь очень холодно и сыро, – говорю я. – Теперь мы выйдем отсюда, хорошо? Наверху тоже никого нет. Сейчас ночь, и мы одни. Клянусь. Одиссей не привел бы меня сюда, если бы заметил что-нибудь необычное.
– Я умираю, – говорит он.
– Но только не здесь.
Одной рукой я беру фонарик, другой обнимаю соседа за талию. Мы следуем за Одиссеем, которого порой приходится окликать, чтобы он не шел слишком быстро. Наконец мы достигаем лестницы, подъем по которой оказывается для Серафима делом довольно трудным. Но у него сохранилось достаточно сил сказать мне, чтобы я закрыл люк.
– Иначе я мертвец, – поясняет он.
Я ищу постель, на которую его можно было бы положить. Снимаю с него ботинки и накрываю его всем, что только попадет под руку. Кровати заправлены тонкими летними покрывалами, значит, ни в одной из них он не спал в течение всей зимы. Я говорю ему, что принесу что-нибудь горячее и что ему следует восстановить силы. Говорю, что никто ничего не знает ни о том, что он поднялся наверх, ни о том, что он находился внизу, и что он может не беспокоиться.
– Тогда скажи, почему ты меня нашел? – спрашивает он.
– Случайно. Меня беспокоил Одиссей, который и привел меня к вам.
Я беру несколько ключей и выхожу через дверь, как порядочный человек. Мать озабочена. Она не знала, что делать, когда я задержался в доме. Она уже собиралась по моему примеру перелезть через изгородь и идти искать меня. Ей подумалось, что собака загрызла меня насмерть. В таком взволнованном состоянии она находилась целых полчаса.
– Всего полчаса? Мне показалось, прошло несколько часов.
Я кипячу на кухне молоко и добавляю в него мед и лимон. Беру печенье, шоколад, несколько апельсинов и хлеб для Одиссея.
– Сосед болен. Ему отключили электричество, так что у него нет ни света, ни тепла.
– Бедняга, – говорит мать. – Как ты думаешь, мне нужно пойти?
– Думаю, нет. И еще я думаю, что никто не должен знать об этом. Он кого-то боится.
– Понимаю, – говорит она. – Раз все в порядке, я пойду лягу. Завтра иду смотреть пятиэтажный дом.
– Иди, – говорю я. – Ты все еще продолжаешь заниматься этим?
Соседа приходится будить, чтобы дать ему молока. Тут же у меня появляется идея на следующий день первым делом побрить его, я наливаю в миску воды для Одиссея и оставляю для него на полу хлеб, чтобы он, теперь уже не голодный, мог пососать и пожевать его, чтобы не чувствовать себя покинутым.
Прежде чем лечь в постель, я принимаю душ, просто для того, чтобы испытать другие ощущения. И когда утром домработница будит меня и поднимает, как каторжника, браня на чем свет стоит, мне приходит на память вчерашнее происшествие в доме соседа, – страшное приключение в темноте, которое при дневном свете вызывает не столько страх, сколько жалость. У меня все еще есть возможность не вмешиваться в это дело еще больше, забыть обо всем, но на самом деле, помимо встречи с Ю, никаких более интересных дел у меня нет.
Несмотря на то, что сегодня суббота, мать предприняла очередное кругосветное плавание по осмотру продаваемых домов и квартир. Занятие, одновременно успокаивающее и тревожное, дает обильную пищу ее бурной фантазии.
Мне удается незамеченным пройти в дом соседа, хотя никогда нельзя быть в этом уверенным в обиталище самых заядлых сплетников в мире. Всегда найдется кто-нибудь, кто смотрит в окно, а окон здесь предостаточно, и в полном соответствии с канонами современной архитектуры они весьма велики, так что и не хочешь смотреть, да все равно увидишь что-нибудь. Мне, например, совсем не хочется наблюдать за голыми людьми в доме напротив, но я все равно их вижу. Вижу пузатого отца, полногрудую мать и тощих грязных детей. Поначалу я пугался всякий раз, когда они попадались мне на глаза, потому что никогда специально не пытался увидеть ни колоссальные перси сеньоры и ничто другое, что мне демонстрировали помимо моей воли. Но теперь я смотрю на это, как на составную часть индифферентного пейзажа, как на нечто такое, что ни богу свечка ни черту кочерга, подобно проходящему мимо автобусу или меловой фабрике по другую сторону автострады. Мать говорит, что они, вероятно, нудисты или что-нибудь в этом роде и что им ничто не мешает показывать свое тело. Поэтому они не дают себе труда задернуть занавески или шторы, когда находятся дома. Наиболее комфортно они себя чувствуют, раздевшись догола. Единственное, чего мне не хотелось бы, это быть приглашенным к ним и садиться на их стулья.