Дыма нет, но пахнет одеждой курильщика. Сквозь благоухание горной свежести, которое мне удалось навести в этом доме, пробивается зловоние, которого его носитель сам чувствовать не мог. И я увожу Одиссея с собой.
Как и следовало ожидать, моя мать пугается. Она отступает от собаки и говорит:
– Что здесь делает это животное? Я хочу, чтобы оно сейчас же ушло.
Одиссей ходит по разбросанным по полу журналам с описаниями интерьеров и пытается поднять один из них своей пастью.
– Ты хоть понимаешь, что он делает? Я не собираюсь терпеть это. Я должна работать, должна найти квартиру. Должна выйти замуж. Должна заботиться о своем единственном сыне. И кроме того, еще и мириться с пребыванием здесь собаки соседа. Соседа, который за столько лет так ни разу со мной и не поздоровался. Соседа, который так шумел, что не давал нам спать.
– Мама, собака останется здесь, поняла? Привыкай к ней.
– В таком случае, раз большой зал занимаете вы с собакой, я ухожу в свою комнату.
– По-моему, неплохая идея, – говорю я, помогая ей собрать журналы.
– Ужин на кухне, – говорит она.
– Наконец-то мы одни, – говорю я Одиссею.
Я заваливаюсь на диван, накрываюсь клетчатым пледом и зову собаку, чтобы она легла рядом.
– А теперь давай посмотрим хорошую картину. Ты знаешь, кто такой Орсон Уэллс?
Что я могу сделать для Серафима? Ничего. Я не знаю, что с ним случилось, а сейчас ночь. Я немного устал от прогулки по тропинке и по сосновой роще, а еще и от испуга, не обнаружив соседа в его убежище.
Сквозь окна видны небо и голубая полоска, обрамляющая темноту.
Я сплю до утра следующего дня. И благоразумно вывожу собаку в сад еще до того, как мать сойдет вниз. Когда она спускается, Одиссей рассматривает ее, прижав нос к стеклу.
– Этот пес все еще здесь?
– Ему больше некуда идти, он остался один.
– А его хозяин?
– Я не знаю, куда он ушел.
– А почему ты не заботишься о матери так, как о своем соседе?
– Что ты хочешь, чтобы я сделал?
– Хочу, чтобы ты пошел со мной в клинику. Меня беспокоит твое будущее.
– Да ладно тебе. Куда торопиться? Ты еще не вышла замуж.
– Ты что, собираешься ждать, пока я не выйду замуж, чтобы приступить к работе?
– Не дави на меня, пожалуйста.
Мать уходит, хлопнув дверью. Через час явится домработница, назовет меня бездельником и скажет: «Либо я, либо собака». Хотелось бы знать, вернулся ли Серафим и было ли еще какое-нибудь движение в его доме, но я предпочитаю поспать до тех пор, пока не послышатся звонкие голоса ребятишек, направляющихся в школу. Этим созданиям следует платить зарплату. Они раньше всех встают и больше всех работают в этом самом ленивом поселке в мире. Потом появится наша домработница. Потом пойдут кассирши из «Ипера». А уж потом появится войско садовников, которые бродят по городским садам и всегда с бутербродом в руках. И за ними войско сотрудников и посетителей спортивного комплекса, великих потребителей кофе в кафетерии. Выбирая между клиникой и спортивным комплексом, я отдаю предпочтение спортивному комплексу. Я к нему привык. Делать отметки в карточках мне кажется достойным занятием. Почему я не могу провести жизнь, отмечая карточки и мечтая о короткометражном фильме, а по уик-эндам встречаться с Ю в квартире Эду? Почему так настойчиво пробивает себе путь безразличие, то, которого по-настоящему ты не желаешь?
К вечеру, когда мать возвращается с работы, готовая принять энную дозу того, что позволит ей снять с себя груз постоянных смен настроения, я беру автомобиль и подъезжаю к квартире Эду. Иду туда в надежде увидеться с Ю. Это такая большая надежда, от которой расширяются небеса, растворяется тьма и разверзается глубина. Из глубины льется свет, льется волнами, одна за другой. Свет освещает путь, улицу, на которой я паркую машину, и портик, через который я попадаю в лабиринт дверей, ведущий к квартире номер сто двадцать один. Мной одолевает страх, что Ю испарилась, или что, открыв дверь, я увижу там семейство, которое живет в этой квартире, или что ключ не подойдет к замку.
И в очередной раз ничего такого не происходит. Квартира пуста, холодна и находится совсем в ином мире, в каком-то месте вселенной, в которое только нам с Ю дано входить, но не вечно; только открыв глаза, мы продолжаем ясно видеть, как вырисовывается этот путь и его конец. Только сладкий с примесью горечи запах ее тела свидетельствует о том, что она была здесь. Была в ванной комнате. Заходила в спальню, ложилась на кровать. Потом довольно долго сидела на диване. Прямо передо мной, прислоненный к стеллажу, лежит конверт. Конверт печально белый.
Нет необходимости вскрывать его, чтобы узнать о том, что там написано. Там наверняка говорится, что она должна возвратиться на Тайвань со своим мужем к своей красивой жизни. Говорится, что я могу писать ей и навестить ее и что я буду ее самым важным гостем. Говорится, что она меня любит и просит прощения.