Генри загадывал мне загадки.
— Отношение окружности эскимосской хижины к ее диаметру?
— Сдаюсь.
— Эскимосское пи, — ответил он. — А как разделить толстую кишку?
— Не знаю.
— Точкой с запятой.
— Это не математика? Не научная шутка?
— Я человек эпохи Возрождения, — смеется Генри. — Восемь четвертей и восемь четвертаков?
Я качаю головой.
— Две новые парадигмы, — говорит он.
Игра слов была несмешной. Но в устах Генри они звучали забавно. Уголки его губ чуть изогнуты, отчего создавалось впечатление, что ему стыдно улыбаться, — губы, которые уже на первом свидании поцеловали меня на прощание неожиданно настойчиво и сильно.
Я не сводила глаз с этих губ, когда лошадь упала как подкошенная.
В действительности лошадь не умерла. Она просто поскользнулась на черном льду, и ее передние ноги подогнулись. Я услышала треск.
Мы медленно выкатились из симпатичного экипажа. Генри изогнулся таким образом, чтобы смягчить мое падение.
— Ты как? — спросил он и помог мне подняться.
Я стояла, закутанная в грубое одеяло, пока не приехала полиция. Потом все осмотрели лошадь.
— Отвернись, — прошептал Генри, когда полицейский достал пистолет.
Я попыталась сосредоточиться на надписи на футболке Генри, которая виднелась под расстегнутым пальто: «НЕУЖЕЛИ ИЗ-ЗА ЭТОГО ПРОТОНА Я ВЫГЛЯЖУ ТОЛСТЫМ?» Но звук был таким, что мир, казалось, раскололся надвое. Последнее, что я помню, — это недоумение: кто же носит футболки зимой? Неужели у него всегда теплая кожа? Смогу ли я к ней прижаться?
Я проснулась в чужой постели. Кремовые стены и комод темного дерева. На комоде телевизор. Очень чисто и… безлико. «Я потеряла сознание», — вспомнила я.
— Лошадь… — сказала я.
— М-да… — тихо произнес голос. — Она сейчас скачет в большой карусели на небесах.
Я перевернулась на бок и увидела у дальней стены Генри. Он все еще был в пальто.
— Ты не веришь в небеса, — пробормотала я.
— Я — нет. Но я решил, что ты веришь. Ты как?
Я осторожно кивнула, прислушиваясь к себе.
— А что не так? Разве женщины не падают в обморок постоянно?
Он усмехнулся.
— С твоей стороны это было немного старомодно.
— Где мы?
— Я снял номер в гостинице. Подумал, что тебе нужно будет немножко полежать. — Он покраснел. — Я… не хочу… чтобы ты превратно меня поняла.
Я приподнялась на локте.
— Не хочешь?
— Ну… если только ты сама не против, — запинаясь, проговорил он.
— А это уже смахивает на готику, — сказала я. — Генри, можно задать тебе вопрос?
— Конечно!
— Что ты делал по дороге сюда?
Я протянула руку и почувствовала, как матрас просел под тяжестью Генри. Почувствовала его губы на своих губах и поняла, что отношения развиваются не так, как я представляла, отводя себе роль учительницы молодого, скромного, помешенного на компьютерах ученого. Видя, как Генри ведет себя на работе, мне следовало бы сообразить: программисты двигаются медленно и неторопливо, а потом ждут ответной реакции. И если с первого раза не получается, они будут пытаться снова и снова, пока не пробьются сквозь пятое измерение и не добьются своего.
Позже я сидела в футболке Генри, а он сжимал меня в объятиях. Мы включили телевизор и без звука смотрели программу о приматах из Конго. Генри кормил меня кусочками куриной грудки в панировке (из детского меню), а я думала, каким мудрым было мое решение узнать Генри получше. Глупые футболки, ящики с картинками из «Звездных войн», в которых он хранил кофе, его манера отводить взгляд от женщины — под этой оболочкой скрывался человек, который прикасался ко мне так, будто я сделана из хрусталя. Который иногда с такой силой сосредоточивался на мне, что приходилось ему напоминать: занимаясь любовью, нужно еще и дышать. В то время я подумать не могла, что Генри сможет полюбить кого-нибудь, кроме меня, — даже собственного ребенка. Я никогда и представить не могла, что страсть между нами сплетется в замысловатые нити генетического кода Джейкоба и превратится в бурю, в ураган, который сломает его корни и превратит в аутиста.
Когда я схожу с самолета, Генри уже ждет меня. Подхожу к нему и неловко останавливаюсь на расстоянии вытянутой руки. Я подаюсь вперед, чтобы обнять его, но он как раз отворачивается к табло, и мне остается обнимать воздух.
— Он приземляется через двадцать минут, — сообщает Генри.
— Отлично, — отвечаю я. — Это отлично. — И смотрю на бывшего мужа. — Мне на самом деле очень неловко.
Генри не сводит взгляда с пустого коридора за защитным барьером.
— Эмма, ты мне наконец объяснишь, что происходит?
Целых пять минут я рассказываю ему о Джесс Огилви, об обвинении в убийстве. С уверенностью утверждаю, что бегство Тео как-то связано с этим. Закончив, я слушаю объявление для пассажира, чей самолет вот-вот взлетит, потом набираюсь смелости и смотрю Генри в глаза.
— Джейкоба судят за убийство? — дрожащим голосом спрашивает он. — И ты ничего не сказала?
— А что бы ты сделал? — огрызаюсь я. — Прилетел бы в Вермонт, чтобы стать нашим рыцарем-заступником? Что-то я в этом сомневаюсь, Генри.
— А если это появится в местных газетах? Как я должен объяснить дочерям, семи лет и четырех, что их сводный брат убийца?
Я отшатываюсь, как будто он отвесил мне оплеуху.
— Сделаю вид, что просто не слышала твоих последних слов, — бормочу я. — И если бы ты на самом деле знал своего сына, если бы проводил с ним время, а не просто каждый месяц отделывался чеками, пытаясь успокоить совесть, ты бы верил в его невиновность.
На скулах у Генри заиграли желваки.
— А ты помнишь, что случилось в нашу пятую годовщину?
Для меня то время, когда мы опробовали все способы лечения и все лекарства, чтобы заставить Джейкоба вновь контактировать с внешним миром, — темное пятно.
— Мы пошли в кино. За долгие месяцы мы впервые остались одни. И вдруг по проходу подошел какой-то человек, нагнулся и заговорил с тобой. Через минуту ты ушла с ним. Я сидел и думал: «Кто, черт побери, этот парень? И почему моя жена ушла с ним?» Я пошел за тобой в фойе. Оказалось, что это отец нашей няни, он работал еще и в группе спасателей. Перепуганная Ливви позвонила ему, потому что Тео истекал кровью. Он примчался, наложил на рану малыша повязку, а потом пришел за нами.
Я уставилась на Генри.
— Я совершенно этого не помню.
— Тео наложили на бровь десять швов, — продолжал Генри, — потому что Джейкоб разозлился и, когда Ливви на секунду отвернулась, перевернул стульчик для кормления.
Теперь я вспомнила. Мы в панике прибегаем домой. У Джейкоба приступ, а Тео истерически плачет. Над левым глазом шишка размером с его кулачок. Генри отправляется в больницу, я остаюсь успокаивать Джейкоба. Неужели можно вычеркнуть что-то из памяти, переписать историю?
— Поверить не могу, что забыла об этом случае, — едва слышно говорю я.
Генри отворачивается.
— Ты всегда видела лишь то, что хотела видеть, — отвечает он.
А потом мы оба видим нашего сына.
— Что за черт? — восклицает Тео.
Я скрещиваю руки на груди.
— Именно это я и хотела спросить.
Странно находиться в аэропорту и не отмечать встречу или отъезд. Еще удивительнее сидеть на заднем сиденье машины Генри и слушать, как он болтает с Тео, будто тот не понимает, что в некотором смысле вот-вот разорвется бомба.
Когда Тео пошел в аэропорту в туалет, у Генри возник план.
— Дай-ка я с ним поговорю, — попросил он.
— Он не станет тебя слушать.
— Он убежал от тебя ко мне, — возразил Генри.
Автострады здесь белые, как кость, и чистые. Ни одной трещины от замерзших вздутий, как в Вермонте. Блестящие, радостные и новые. Неудивительно, что Генри здесь нравится.