Я молчу. Он кажется мне таким знакомым, но это сумасшествие, поскольку я лишь дважды в год разговариваю с ним по телефону: на Рождество и в свой день рождения. Однако в этом, вероятно, и проявляются родственные связи. Они возобновляются с того места, где прервались, даже через пятнадцать лет.
Я хочу рассказать, зачем прилетел к нему: о том, как арестовали Джейкоба, о своем проникновении в чужие дома, о телефонном сообщении, которое я так и не передал маме (банк отказывает ей во втором займе), — но все слова застряли у меня в горле. Я давлюсь ими, пока не начинаю задыхаться, пока слезы не брызгают из глаз, и ничего из вышеперечисленного не говорю.
— Почему всем на меня плевать? — спрашиваю я.
Не это я хотел сказать. Я хотел, чтобы он видел, каким я стал ответственным юношей, который пытается спасти свою семью. Хотел, чтобы он покачал головой и подумал: «На меня нашло помутнение. Я должен был с ним остаться, узнать его получше. Он вырос таким молодцом!» А вместо этого я, рыдая, несу какую-то чушь, из носа текут сопли, волосы падают на глаза… Я внезапно ощущаю чудовищную усталость. Я так устал!
Когда очень сильно чего-то ждешь, обязательно будешь разочарован. Я уже давно познал эту истину. Но если бы рядом сидела мама, она бы тут же меня обняла. Погладила бы по спине, попросила успокоиться, а я бы позволил себе поплакаться ей в жилетку, пока мне не стало бы лучше.
Отец откашлялся, но и пальцем ко мне не прикоснулся.
— Я… не очень… смыслю в таких вещах, — сказал он и встал.
Я вытер глаза, думая, что он хочет меня обнять, но вместо этого он достал из заднего кармана свой бумажник.
— Вот, возьми! — протянул он мне несколько двадцаток.
Я смотрю на него, и помимо воли из моего горла вырывается смех. Моего брата судят за убийство, мама хочет получить мою голову на блюде, будущее настолько туманно (может быть, я погибну в угольной шахте), а отец даже не может похлопать меня по спине, успокоить, сказать, что все будет в порядке. Вместо этого он протягивает мне деньги и думает, что шестьдесят баксов смогут исправить ситуацию.
— Прости, — извиняюсь я, уже веселясь от души. — Прости, пожалуйста.
Внезапно меня озаряет: не мне следует просить прощения!
Не знаю, о чем я думал, когда направлялся сюда. В жизни не существует серебряных пуль, человек должен сам выкарабкиваться из глубокой грязной ямы, которую себе выкопал.
— Лучше сходи и приведи маму, — говорю я.
Он определенно считает меня сумасшедшим: я смеюсь как ненормальный, хотя еще минуту назад рыдал. Когда отец встает — с облегчением, как мне кажется, и готовый убраться подальше, — я понимаю, почему он кажется мне таким знакомым. Дело не в том, что мы похожи, не говоря уже о том, что имеем один генокод. А потому что его явный дискомфорт, желание отвести взгляд и избежать физического контакта так сильно напомнили мне брата.
Мы с мамой не разговариваем всю дорогу, пока отец везет нас в аэропорт. Я и слова не произношу, когда отец передает ей чек, а она смотрит на цифру и немеет.
— Просто возьми, — говорит он. — Жаль… жаль, что я не могу быть рядом с ним.
Он это не всерьез. На самом деле он хотел бы хотеть остаться с Джейкобом, но мама, похоже, все отлично понимает, сейчас ей деньги не помешают. Она порывисто обнимает его на прощание. А я… я протягиваю ему руку. Дважды я одних и тех же ошибок не совершаю.
Мы молчим в зале отлета, молчим, когда садимся в самолет, молчим, когда самолет взлетает. Лишь когда командир экипажа по громкоговорителю объявляет, на какой высоте проходит полет, я поворачиваюсь к маме и прошу прощения.
Она листает какой-то журнал, предлагаемый пассажирам на борту самолета.
— Да ладно, — отвечает она.
— Мне на самом деле очень жаль.
— Не сомневаюсь.
— Прости, что подсмотрел номер твоей кредитной карты. И за все остальное.
— Именно поэтому ты отработаешь мне эти билеты — туда и обратно — даже если работать тебе придется до пятидесяти шести лет, — говорит она.
По проходу идет стюардесса, спрашивая, не желают ли пассажиры напитки. Мама касается ее руки.
— Ты что будешь? — спрашивает она, и я отвечаю: «Томатный сок». — А мне джин с тоником, — обращается она к стюардессе.
— Шутишь? — Я удивлен: не знал, что мама пьет джин.
Она вздыхает.
— Чрезвычайные ситуации требуют чрезвычайных мер, Тео. — Потом она смотрит на меня и хмурится. — Когда в последний раз мы оставались вдвоем?
— Гм… — задумался я. — Никогда?
— Никогда, — подумав, отвечает мама.
Возвращается стюардесса с нашими напитками.
— Пожалуйста! — щебечет она. — Вы выходите в Лос-Анджелесе или летите дальше на Гавайи?
— Хотелось бы! — вздыхает мама, потом откручивает пробку на бутылке с джином, и та открывается со звуком, напоминающим вздох.
— Всем хотелось бы, — смеется стюардесса и идет дальше по проходу.
В журнале мама остановилась на странице о том, насколько развит туризм на Гавайях и в других похожих тропических странах.
— А может, нам не выходить из самолета и отправиться на Гавайи? — предлагаю я.
Она смеется.
— Самозахват. Простите, сэр, но мы не будем освобождать места 15а и 15б.
— В обед уже валялись бы на пляже.
— Загорали, — фантазирует мама.
— Пили коктейль «пинаколада», — продолжаю я.
Мама приподнимает бровь.
— Тебе безалкогольный.
Повисает молчание. Мы представляем себе жизнь, которой у нас никогда не будет.
— Может быть, — после паузы говорю я, — мы и Джейкоба с собой возьмем. Он любит кокосы.
Этому не бывать. Брат никогда не поднимется на самолет: с ним случится припадок всех припадков. А до Гавайев по морю не доплывешь. Не говоря уже о том, что у нас абсолютно нет денег. Но тем не менее.
Мама кладет голову мне на плечо. Странное чувство, как будто я должен о ней заботиться, а не наоборот. Однако я уже выше мамы и продолжаю расти.
— Так и сделаем, — соглашается мама, произнося это как молитву.
ДЖЕЙКОБ
Я знаю анекдот:
Два маффина сидят в печи.
Один другому говорит: «Ух, здесь по-настоящему жарко».
Второй подскакивает и кричит: «Черт! Говорящий маффин!»
Анекдот смешной, потому что:
1. Маффины не разговаривают.
2. Я достаточно разумен, чтобы это понимать. Несмотря на то что думает моя мама, Оливер и практически все психиатры в Вермонте, я никогда в жизни не разговаривал с маффином.
3. Этот анекдот с «бородой».
4. Ты тоже понял шутку, верно?
Мама сказала, что полчаса поговорит с доктором Ньюкомб, однако прошло уже сорок две минуты, а она до сих пор не вернулась в приемную.
Мы здесь, потому что так сказал Оливер. Несмотря на то что ему удалось добиться для меня всех этих уступок, несмотря на то что эти уступки помогут доказать присяжным мою невменяемость (не спрашивайте меня чем, но умопомешательство и недееспособность, равно как и чудаковатость, — не одно и то же), мы должны встретиться с психиатром, в чьи обязанности входит убедить присяжных отпустить меня из-за синдрома Аспергера, которым я страдаю.
Наконец — на шестнадцать минут позже, чем обещала мама, когда я уже начал потеть и во рту пересохло, потому что я подумал: «Мама забыла обо мне, и я навсегда останусь в этой крошечной приемной!» — доктор Ньюкомб открывает дверь.
— Джейкоб, — улыбается психиатр, — может, войдешь?
Это очень высокая женщина с большой прической и гладкой бархатистой кожей цвета темного шоколада. Зубы ее блестят, как фары, и я невольно на них таращусь. Мамы в кабинете нет. Я чувствую, как к горлу подступает мотив.
— Где моя мама? — спрашиваю я. — Она сказала, что вернется через полчаса, а прошло уже сорок семь минут.
— Беседа длилась чуть дольше, чем ожидалось. Мама ушла через запасной выход, она ждет тебя на улице, — говорит доктор Ньюкомб, как будто читая мои мысли. — Только что, Джейкоб, мы очень мило побеседовали с твоей мамой. И с доктором Мурано.