– Я знаю, что ты здесь, лекарь, – раздался голос снаружи. – То, что тебя рядом не видели деревенские, не значит, что ты прошёл полностью незамеченным. Давай, выходи. Нам нужно готовиться.
Солнце стояло уже над самым горизонтом. Служба, похоже, должна была пройти уже в сумерках. Креца стоял перед сарайчиком, скрестив руки на груди. В этот раз он был одет в молочно-белые одежды, а через плечо висела кожаная сумка, тихо позвякивающая при каждом его движении.
– Почему ты уверен, что это хорошая идея? – наконец задал Фауст вопрос, мучивший его весь день. – Что тебя не погонят с обряда, когда соберутся верующие?
– У нас нет других монахов, которые имеют право проводить службы, – покачал головой Лотар. – Южные хозяева уж постарались. Детей перестали отдавать в храм из страха за их жизни. Так что нет, лекарь, люди привыкли меня там видеть… хоть и не рады этому. Что тебе нужно для подготовки? Вчера в ночь ты гнал всех со двора, я слышал.
– Смотря чего ты хочешь.
Голова усмехнулся.
-Ну до чего ж умный человек, а. Хочу тот огонь, который не обжигает. И искры, которые шли от земли, по кругу алтаря. Выйдет такое? – с этими словами он открыл двери храма. Внутри была единая свободная комната с лавками вдоль стен. Центр зала был свободен, а ближе к дальней стороне стоял резной саркофаг белого мрамора. Окна были завешены тяжёлыми парчовыми шторами. На мраморе стояли десятки старых, оплавившихся свечей, и лежали уже знакомые сухие листья и цветы. Воздух внутри был густой, ароматно-пряный и полный пыли.
– Спрячешься за алтарём, – сообщил Лотар, – сюда никто не имеет права заходить, так что тебя не увидят.
Мастер бросил мешок с едой за саркофаг и принялся вытаскивать склянки из свёртка. Бутылку он, чтобы не мешалась под ногами, поставил на алтарь, а древесные свечи сгрузил вниз. Вкопать-то их не получится из-за деревянного пола, так что придётся найти, чем их прикрыть, чтоб не бросались в глаза. А смешать сассолит с купоросным маслом для того самого холодного пламени надо будет уже в процессе, чтобы ветер не разнёс по залу драгоценный эфир. Когда фитиль последней свечи был спрятан за пустыми подсвечниками и мраморными осколками, Фауст окликнул подручника.
– У меня всё готово, мастер, – доложил он. – Теперь твой черёд. Я заберу одну из свечей, если позволишь, чтобы было удобней. Здесь их всё равно много, – юноша махнул рукой. Креца кивнул.
– В этой сумке – твои оставшиеся деньги. Получишь сразу, как только народ разойдётся со службы. Если нужно, то до тракта доберёшься с караульными для своего спокойствия. А теперь пошёл быстро за алтарь, – велел он. – И сиди тихо. Помни – никто не должен тебя здесь видеть. Я дам знак, когда тебе вступать в игру.
Усевшись на пол за саркофагом, Фауст, немного помявшись, всё же достал новый кусок пирога. Он не знал, сколько придётся ждать, и очень боялся снова уснуть. Чтобы развлечься, он достал свою тетрадь, в которой не писал с самого выезда с города, но мелкие чёрные буквы сливались у него перед глазами. Голова лучиной зажёг свечи, стоящие на алтаре, и спустил одну вниз. Золотисто-кровавые лучи закатного солнца наконец сменились белёсыми бликами луны, и в дверях храма раздались первые шаги деревенских мужиков.
Глава 5. Виноградная водка
Зал наполнился голосами – тихими и немного грустными. Здесь были и мужики, и старики, и несколько детей. Очень много женщин пришло – или не много, но говорливых. Фаусту очень хотелось высунуться из своего убежища, чтоб поглазеть на происходящее. Он примерно представлял, как приходят службы севера и юга; но, что получилось в Осочьей после слияния двух верований, ему и представить было сложно. Когда голоса стихли и шаги наконец прекратились, Лотар вышел к алтарю. Он принялся читать молитву Всесветному, люди молчали и только иногда хором повторяли за ним отдельные фразы. Какая-то женщина далеко впереди тихонько плакала. Справа раздался звон стекла – кто-то откупорил бутылку и принялся разливать прихожанам напиток. Судя по возне, которая раздалась со всех сторон, деревенские передавали друг другу чашки.
– …и прими нас в свои владения, или позволь вернуться вновь силой небесной, – закончил наконец Креца и, повернувшись к алтарю, встал перед ним на колени. Нестройный хор голосов вторил его последним словам и зазвенел чашками. Когда последний человек поставил бокал, люди запели. Получалось у них это, честно признаться, прескверно; к тому же, песня была на наречии Фрахейна, язык для людей был не родной, и разобрать слова было сложно. Но, при всей странности картины, Фауст готов был признать, что действо оказалось весьма трогательным. Женщина у входа так и продолжала тихонько всхлипывать; на фоне певчих послышался шёпот – верно, кто-то принялся её успокаивать.