Потом все стихло.
Будто какому-то скульптору-фантасту пришла в голову странная причуда поставить здесь, в лесной глуши, памятник последнему человеку, нашедшему в себе силы заглянуть в глаза живому дракону, - так недвижно сидел сеньор Руй у опушки на неподвижном коне.
Красива была эта статуя с алым копьем в руке, увенчанным флажком. Черты лица были сглажены, умиротворены и спокойны, взгляд устремлен чуть ввысь, в направлении росших на горном отроге в конце прогалины деревьев, будто взбиравшихся вверх по гребню, уступ за уступом, и, несмотря на большое отдаление, рисовавших на фоне неба четкий узор тонких ветвей. Гордой была осанка всадника, возвышавшегося на краю опушки, он сидел в седле прямо и чуть напряженно, что хорошо гармонировало с изогнутой шеей могучего коня. Тусклым серебряным светом отливала рыцарская кольчуга. В них и в самих-то по себе, в коне и всаднике, была уже некая торжественность - здесь, в этом полном безмолвии, в сиянии косых закатных лучей, протянувшихся к ним сквозь вязь древесных крон; но строгое это великолепие подчеркивалось еще и мерцанием пурпурной уздечки и поводьев, недвижно покоившихся в красивой, затянутой в перчатку руке, и золотисто-зеленым блеском низко свисавшего чепрака.
В глубоком безмолвии этих лесов, лишь изредка нарушаемом птичьим криком, тем явственней звучал, поднимаясь и ширясь, их собственный голос звучал меж древесных стволов, в разгоравшемся закатным золотом воздушном просторе над этой обрамленной деревьями поляной с фиолетовыми глазками безвременников, под громоздящимися вдали над лесом остриями утесов, отражавшими сияние упавшего на них вечернего огня. Не от плавно опускающегося листа исходил этот собственный голос лесов, не от того, что шелохнулся куст или опасливо и грациозно юркнула белка в листву; скорее это дышала и жила сама земля или слышалось, как непрестанно струится сквозь кроны небесный свет, да, может быть, еще перешептывались совсем диковинные и еле видимые крохотные существа, что уютно устроились во все удлинявшейся тени мухомора, скрестив лапки на брюшке.
И только их взгляды, взгляды таких вот существ, хрупкие, как стекло, и вездесущие, покоились на одинокой статуе у лесной опушки. Только им довелось увидеть легкую улыбку, игравшую на умиротворенном лице всадника, - единственное движение, оживившее его черты за все долгие полчаса. А предназначалась эта улыбка отважному и благородному другу Гамурету, вольному рыцарю из Фронау, куратору Орта и правителю Вайтенека, однажды спросившему его, в чем же будет конечное оправдание тяжкого похода, если не взять награды.
Вот и все, что случилось за эти полчаса, что подавало хоть какие-то признаки движения, жизни, - да еще постепенный переход дневного света в красноватый вечерний сумрак, стлавшийся низко по земле и широкими полосами вползавший меж стволов в лес, отчего озарялись изнутри кусты, как изумрудные гроты, а еще выше, на ветвях рябины, вспыхивал красный пучок осенних плодов.
Destrier поднял правую переднюю ногу, глухо топнул широким копытом и беспокойно заскреб землю.
Когда он так сделал во второй раз, а господин и бровью не повел, могучий конь повернулся в ту сторону, откуда они пришли, и тронулся в путь.
Руки сеньора де Фаньеса оставались недвижны.
Медленно прошел конь сквозь густеющие сумерки долины, на другом ее конце углубился в кусты, зашуршавшие по стременам, и, удаляясь от опушки, начал подниматься вверх по плоскому, поросшему альпийскими травами склону. Они ехали теперь прямо на закат, и пылающий горизонт погружал лес в глубокий чернильный мрак. А в противоположной стороне, лицом к закатному пожару, уже взошла на небо луна и плавала, стеклянная и лоснистая, над бескрайними далями, и свет ее отовсюду лился в долины, оттеняя в них каждый выем.
Будто выступая впереди торжественной погребальной процессии, выстроившейся за ним в двойном освещении меркнущего и восходящего светил, медленно ехал сеньор Руй по холму, по траве, блестевшей в лунном сиянии, как жидкие волосы. И пышной, пестрой была процессия за его спиной: мерцание доспехов, облитых светом луны, расплавленным серебром затопляло маслянистый блеск парчи, робкое свечение шелка. И все со своими флажками на древках копий. Все со своими дамами, чья прелесть оттенялась луной. И смуглолицые враги из священной земли тоже ехали меж ними, в ярких одеждах и тюрбанах, с луками в руках, и все они походили на шпильмана. Но и шпильманов было много в этой толпе, то тут, то там всплескивалось пение, смеялись дамы, аплодировали господа, и каждая новая песня была как последний всплеск, будто все они вдруг спохватывались и понимали, что это никогда больше не повторится. Иссиня-черные и белокурые волосы выбивались из-под кружевных и раззолоченных чепцов, и по бережной поступи статных иноходцев видно было, с каким тщанием объезжали их некогда для этих дам минувших времен.
Там были и короли, один из них слепой, и так как он был гостем другого короля, когда разразилась война, этот слепой всадник ехал с войском своего друга, не стремясь вослед никакой воинственной цели, лишь влекомый лучистой звездой, великолепным светилом чести, что с неотразимым безжалостным блеском взошло во мраке его угаснувших глаз.
Сеньор Руй в голове процессии уже далеко углубился в лес (но своей зарубки на коре дерева ему не пришлось отыскивать, потому что destrier сам нашел дорогу), когда середина пестрой кавалькады достигла в лунном свете вершины холма. И эту середину составляли химеры. Их приход всегда означает смену времен, и вот они снова тут все собрались, диковинные фигуры, в которых соединились и коза, и волк, и лев, и летучая мышь. Не без достоинства шествовали они по вершине, и тускло поблескивали их когти, растопыренные крылья, заостренные уши, длинные шеи. Так они и спускались по склону холма и исчезали в лесу, а наверху в свете луны еще текли, колыхаясь, толпы, степенно и неспешно, как и полагается при таком торжественном поводе. Правда, время от времени дамы и господа, ехавшие позади, посылали веселую шутку вослед химерическим страшилищам, но те невозмутимо продолжали путь, будто щеголяя своим чопорным редкостным великолепием.
В лесу настороженно замерли звери, вытаращив глаза, похожие на большие черные шпанские вишни, - ведь лесное зверье видит все духовное во плоти. Пышный караван провожали умным и вещим взглядом разнообразные твари, высовывавшие острые мордочки из-под корней или свешивавшие их сверху, с древесных сучьев, на которых они сидели в полосах лунного света, беззаботно болтая лапками.