Наконец по крику жакубим, которая селится возле людей, они узнали о близости человеческого жилья. Это была небольшая каучуковая фактория, затерянная в великом лесу. Несколько домиков, в которых жили серингейро, бар с бильярдом, склад готовой продукции, сарай с инвентарем — вот и все.
Серингейро жили в постоянном страхе и даже ночью не расставались с винчестерами. Много лет назад какие-то серингейро напали на деревушку племени кубен-кран-кегн и, убив нескольких индейцев, продали остальных в рабство. С тех пор племя мстило сборщикам каучука и постоянно совершало набеги на факторию.
Вот почему, когда какие-то черные от голода и лихорадки люди вышли из леса, серингейро чуть было не подстрелили их. Но, очевидно, судьба до времени берегла сына белого вождя и дочь жреца, ведя их к какой-то одной ей ведомой цели.
В баре шла очередная попойка. Серингейро пили попеременно качасу, виски, баккарди и пульке, приготовленную из сока агавы. Играли в кости. Ссорились. Рвали сукно на бильярдном столе. Стреляли в потолок.
Только на минуту оставил молодой белый на крыльце свою подругу, чтобы выпить стаканчик доброго мак-кинли, но и минуты достаточно для богов, которые никогда не спускают с человека глаз.
Когда он вышел из бара, Адаманта-Анта лежала на земле. Грудь ее была окровавлена, и алые капли темнели на жухлой траве и белой древесной стружке!
Он сразу же подумал, что это дело рук какого-нибудь грязного серингейро, одичавшего от пьянства и беспросветной кабалы. Но, склонившись над ней, он увидел в рассеченной груди перья серебряной птицы…
Он взял ее на руки и медленно пошел к лесу. Притихшие и напуганные серингейро видели, как он исчез в сельве.
Черная анаконда.
…Рассказ индейца потряс меня неожиданной силой ассоциаций и причудливых аналогий. Он породил в моей голове бледные ростки неясных догадок, перебросив шаткие мосты от прошлой дал„кой жизни к этой ночи у пахнущего смолой араукарий костра. Логический круг моей жизни если и не замкнулся, то наметился и высветился, как радуга в тучах и молния под черным пологом сельвы. Отныне я до конца дней моих буду бежать по этому кругу, подгоняемый бичом совести и жаждой поймать неизведанное.
Я записал рассказ индейца уже потом, по памяти. Сначала я старался сохранить особенности языка рассказчика и его манеру, потом увлекся, и ткань повествования приобрела окраску, свойственную моему воображению и моему пониманию вещей. Очевидно, и линия серебряного зверя оказалась чуть-чуть усиленной и несколько более определенной, чем в неуловимом, как цвет чешуи арапаймы, рассказе индейца. Но я ничего не хочу менять. Пусть все остается, как есть. Теперь я понимаю, чем больше ушей и уст проходит быль, тем сильнее напоминает она сказку.
Я слушал рассказ индейца, следил за тем, как он курит и улыбается. Щемящая тоска сдавила мне сердце. Рядом со мной сидел потомок великого народа, осколок великой и загадочной цивилизации. С каждым днем мы все дальше отходим и от этого народа и от его древней культуры. Мы упускаем их. Они ускользают от нас, меркнут, тают, просачиваются сквозь наши сны. С каждым человеком умирает мир. С каждым индейцем уходит нераскрытая тайна. Молчание моря!
С каждым индейцем исчезает эхо далекого мира. А кто скажет, что исчезает, когда погибает целое племя? Уходит целый народ, погружается в волны забвения, как обреченная и молчаливая Атлантида.
Остановитесь! Но поезд всегда впереди. Его не догнать. Он летит без мостов, не по правилам, косо. И нельзя даже лечь под его колеса. Он уходит в черный тоннель.
Кровью индейцев красная Риу-Мансу…
Приближался сезон дождей. Вода в Манисауа-Миссу стояла высоко. Срываясь белыми струями со скользких камней, река обретала величавое спокойствие в туманной Шингу. Стремительные, лохматые нити переплетались и теряли индивидуальность в бесконечном потоке ткани, медленно льющейся с циклопического ткацкого станка. Конечно, здесь нечего было ждать завала…
В поэтической легенде индейца о Стеклянной стране меня заинтересовали два момента, которые могли быть отражением действительных событий и явлений. Я хотел докопаться до источника странных звуков, которые якобы слышны в этих местах. О таких звуках писал и Фосетт, да и я не раз слышал о них от индейцев. Теперь ко всему прибавился еще и миф.
Особенно важным показалось мне сообщение об изменении течения Манисауа-Миссу после образования в каменистых порогах естественной запруды. Такое придумать нельзя. Это следствие опыта, многолетних наблюдений.
Вполне правомерно предположить, что Фосетт достиг дельты реки в момент завала. Если он действительно прошел здесь, это могло быть не позднее июля — августа, то есть в период самой низкой воды, когда завал наиболее возможен. Посему есть вероятность, что лодку Фосетта либо действительно увлекло течение временного рукава реки, либо он ошибочно принял разлив за устье и свернул в сторону от Шингу. Прежде чем двигаться дальше, я должен был проверить, так ли это.
Сколько я ни расспрашивал индейца о бифуркации Манисауа-Миссу, он не смог мне толково объяснить, с какими реками она сливается в разливе. Воссоздавая обстановку, которая была при Фосетте, я решил обследовать северный берег, имея в виду, что в июле — августе северные притоки более полноводны, чем южные.
Буйная зелень скрывала следы любых изменений, которые могли произойти здесь всего неделю назад. Все же, чуть ли не ползая с лупой по земле, я отыскал следы лессовых наносов и разложившиеся кучи сплава. Я проследил трассу и с удивлением обнаружил, что на всем ее протяжении нет высоких деревьев. Кругом росли исполинские цекропии и бертолеции, а в узкой извилистой полосе — только мелкий кустарник и вьюн. Настоящая просека. Это могло быть только одним из рукавов бифуркации. Причем постоянной, а не единичной, случайной.