— Он Папа.
— Папа? А что это? — спросил портье, но офицер не ответил.
Когда управляющий оставил его, он понял, как устал, но все-таки с любопытством оглядел комнату, даже пощупал пышную перину на большой двуспальной кровати. Открыл дверь в ванную, увидел какие-то бутылочки. Распаковал он только деревянную фигурку и приладил у зеркала, на столике. Одежду бросил на стул, потом — лег, словно повинуясь приказу. Если бы он хоть что-то понял, он бы, наверное, не заснул, а так, не понимая, утонул в перине — и тут же явился сон. То, что он увидел во сне, он запомнил не полностью.
Он видел, что стоит в каком-то огромном сарае, перед десятком-другим людей. На одной стене висело искалеченное распятие, без руки, совсем как то, которое он прятал в чемодане. Он что-то говорил и не запомнил что, потому что все слова были на каком-то забытом или незнакомом языке — может, и не на одном. Сарай сжимался, пока не стал таким, как его комнатка, и перед ним, стариком, опустилась на колени старушка, а рядом была девочка, она стояла и смотрела на него с презрением, словно хотела сказать: «Ничего не разберу! Нельзя ли как-нибудь по-человечески?»
Проснулся он, мучительно ощущая, что провалился, потерпел поражение, и тщетно пытался вернуться в сон, чтобы сказать девочке что-нибудь понятное. Он даже подыскивал слова. «Pax»[2], — произнес он вслух, но слово это было для нее чужеземным, как и для него. Он попытался еще: «Любовь», вроде вышло лучше, но все же как-то плоско, да и неоднозначно, и он догадался, что толком не понимает этого слова. Еще неизвестно, любил ли он хоть кого-нибудь. Может быть, до странного треска и тьмы что-то такое и было... Но если любовь и впрямь что-то значила, он бы хоть что-то запомнил.
Невеселые мысли прервал слуга, принес кофе, какие-то хлебцы, рогалики, он таких не видел в булочной, где покупал единственную свою еду.
— Полковник просил напомнить, — сказал слуга, — что он придет в одиннадцать и отвезет вас к генералу. Одежда в шкафу. Если вы забыли в спешке бритву, губку или мыло, все в ванной.
— Моя одежда на стуле, — сказал он и улыбнулся слуге. — Я все ж не голый приехал.
— Мне приказали ее убрать, все нужное здесь, — слуга показал на шкаф.
Старик смотрел, как забирают его брюки и кофту, носки и рубашку, и думал, далеко не впервые, что пора бы все это постирать. Раньше он не хотел тратиться на чистку, ведь его видели только булочник да тот, кто за ним следил, соседи старались на него не смотреть, даже улицу перебегали. Другим положено ходить в чистом, но он на людях не бывал.
Слуга ушел, он постоял без брюк, размышляя о том, как все таинственно. Тут в дверь постучали и вошел офицер, который его привез.
— Что ж это вы не одеты, ничего не ели! Генерал ждет ровно в назначенное время.
— Слуга все унес.
— Ваша одежда в шкафу. — Он распахнул дверцу, старик увидел белый стихарь[3], белый плащ и сказал:
— Как же это?.. Нет... Я не имею права...
— Генерал хочет оказать вам честь. Он будет в полной форме. Вас встретит почетный караул. Наденьте форму и вы.
— Форму?
— Одевайтесь поскорее. И побрейтесь. Вероятно, вас будут снимать для газет. Для Объединенного Всемирного Агентства.
Он послушно стал бриться, от растерянности порезался. Потом неохотно надел белые одежды. Посмотрелся в зеркало на дверце шкафа, испугался:
— Да я совсем как священник.
— Вы и были священником. Этот костюм предоставил вам Всемирный мифологический музей. Протяните руку...
Он послушался, начальство — это начальство. Офицер надел кольцо ему на палец.
— Музей не хотел давать перстень, — сказал он, — но генерал приказал им. Такой случай не повторится. Прошу вас, идите за мной.
Когда они уже выходили, офицер заметил на столике деревянную фигурку и сказал:
— Как же вам разрешили?
Старик никого не хотел подводить.
— Я очень хорошо это спрятал, — сказал он.
— Ладно. Музей с удовольствием возьмет.
— Я бы и сам сохранил...
— Навряд ли вам это понадобится после встречи с генералом.
Они ехали по странным, пустым улицам до большой площади. Перед каким-то бывшим дворцом стояли солдаты. Машина остановилась. Офицер сказал:
— Здесь мы выйдем. Не пугайтесь. Генерал хочет оказать вам почести как бывшему главе государства.
— Государства? Я не понимаю...
— Прошу, вот сюда.
Старик наступил бы на свой подол, если бы офицер не взял его под руку. Когда он выпрямился, раздался треск, он чуть не упал. Треск был такой, как тогда, перед долгой тьмой, только в десять раз громче. Голова у него просто раскололась, и в трещину ворвались воспоминания... «Не понимаю», — повторял он.
— Это в вашу честь.
Он посмотрел вниз и увидел подол одежды. Посмотрел на свою руку и увидел перстень. Лязгнула сталь. Солдаты приветствовали его.
Генерал учтиво поздоровался с ним и сразу перешел к делу.
— Прежде всего поймите, — сказал он, — что я никак не причастен к покушению. Один из моих предшественников, генерал Мегрим, допустил серьезную ошибку. Такие ошибки нередки, когда завершаются революции. У нас ушло лет сто, чтобы создать всемирное государство и установить всеобщий мир. Генерал, собственно, боялся вас и ваших немногочисленных последователей.
— Меня?
— Да. Вы поймите, ваша церковь вызвала немало войн. А мы, наконец, с войной покончили.
— Но вы вот генерал. Я видел там солдат.
— Они охраняют всеобщий мир. Возможно, еще лет через сто их не станет, как не стало вашей церкви.
— А ее нет? Я ведь давно ничего не помню.
— Вы — последний живой христианин. Для истории это не шутка! Поэтому я и решил почтить вас в конце концов.
Генерал взял коробку с сигаретами:
— Не выкурите ли со мной сигарету, Папа Иоанн? Ах ты, забыл — какой! Двадцать девятый, да?
— Простите, я не курю. Почему вы назвали меня Папой?
— Последний Папа, но все же Папа. — Генерал зажег сигарету. — Поймите, мы ничего не имеем против вас. Вы занимали высокий пост. Цели наши нередко бывали похожи, у нас вообще немало общего. Отчасти поэтому генерал Мегрим счел вас опасным врагом. Пока за вами хоть кто-то шел, вы представляли, так сказать, альтернативу. А пока есть альтернатива, есть и война. Я не согласен с генералом. Стрелять в вас тайком, когда вы... как это у вас говорят?
— Молился?
— Нет, нет. Была какая-то публичная церемония, теперь ее запретили.
Старик растерялся.
— Месса? — спросил он.
— Да, да, кажется, так. Плохо то, что вы могли стать мучеником, а это бы надолго задержало осуществление нашей программы. Конечно, там и десяти человек не было, на этой — как это у вас? — да, мессе. Однако метод рискованный. Преемник генерала это понял, и сам я придерживался той же линии. Мы вас не убили. Мы не разрешали прессе даже случайно упоминать ни о вас, ни о вашей уединенной жизни.
— Простите, не совсем понимаю. Я ведь только начал что-то вспоминать. Когда ваши солдаты стреляли вот сейчас...
— Мы сохранили вам жизнь, потому что вы — последний вождь тех, кто еще именовал себя христианами. Остальные сдались без особых трудностей. Ну и названия — свидетели Иеговы[4], лютеране[5], англикане[6], кальвинисты[7]! Они отмирали, одни за другими. Ваши назывались католиками, словно они представляют всех разом[8], хотя на самом деле со многими они сами боролись. По-видимому, вы первыми как-то сорганизовались и считали, что вы — последователи этого еврейского плотника[9].
— Как же у Него рука сломалась? — сказал старик.
— Рука?
— Простите, задумался.
— Мы не трогали вас, потому что у вас еще были последователи и потому, что цели наши совпадали иногда. Мир во всем мире, борьба с бедностью. Одно время мы могли вас использовать. Вы разрушали идею национальных стран ради чего-то более общего. Вы уже не были опасны, вот почему действия генерала Мегрима не нужны, по крайней мере, преждевременны. Теперь у вас нет последователей, папа Иоанн. За вами строго следили двадцать лет, ни один человек не пытался связаться с вами. У вас нет власти, а мир — един, войны — в прошлом. Теперь вы уже не враг, вас нечего бояться. Я искренне вам сочувствую, тяжело и скучно жить так годами. В сущности, вера — как старость, она не может длиться вечно. Коммунизм состарился и умер, империализм — тоже. Умерло и христианство, оно живо только для вас. Наверное, вы были неплохим папой, и я бы хотел избавить вас от такого жалкого прозябания.
5
6