Гордеев едва не усмехнулся от неожиданного предположения, но взял себя в руки, заметив, что его размышления об этой женщине постоянно отвлекают от дела, которое продолжал излагать полковник Шляхов.
И тут его насторожила одна деталь. По глубокому убеждению Валерия Петровича, который здесь, в кабинете Гордеева, собственно, и взял ведение переговоров в свои руки, фабрикация дела с арестом подполковника Савина и обвинение его в разглашении государственной тайны на руку прежде всего «лубянскому генералитету». Почему? Да ответ предельно прост! Вся практика последних лет, постоянные указания президента, которые, как это ни дико звучит, попросту игнорируются в руководстве Федеральной службы безопасности, указывают на то, что в самой Службе дела крайне скверны. Ее практически не задевают ни чистки, ни реформы, ни обновления. В современных условиях требуется новый, свежий взгляд и подход к деятельности Службы. Но ничего подобного как не было, так, похоже, и не предвидится в ближайшем будущем. И в этой связи государство постоянно несет неисчислимые потери — и в сфере борьбы с террором, и в сфере той же борьбы со шпионажем, и в сфере правовой и гражданской защищенности российских граждан. Далеко ходить не надо, на последних совещаниях ФСБ президент уже неоднократно прямо и четко указывал на все эти нерешенные проблемы. Но… «лубянский генералитет», эта старая чекистская гвардия, и ее новейшие апологеты из числа молодых, ловко устроенных в жизни генералов, вкусивших власти, делают все, чтобы затормозить любые возможные перемены в своей Службе, где исподволь, а где и впрямую противодействуя любым новым начинаниям. И всякая критика, как со стороны, так и изнутри системы, как это произошло и в случае с подполковником Савиным, который не раз выступал на совещаниях с резкими критическими замечаниями по адресу своего руководства, принимается ими в штыки.
Другими словами, понял Гордеев, господа генералы решили отомстить настырному и упрямому подполковнику и «заварили» эту неприличную кашу с какими-то секретными документами, которых, возможно, и отродясь-то не было. Ну, опять же к примеру, чего стоят сегодня записи телефонных разговоров лидеров «метвеевской» оргпреступной группировки с отдельными представителями силовых структур, которые происходили бог знает когда? Какую государственную тайну сегодня может представлять собой оперативная разработка «матвеевских», когда группировка эта, по существу, рассеяна, практически не существует, а те, с кем велись переговоры, либо осуждены, либо давно уволены из органов? И ведь вот так фактически обстоит дело с каждым пунктом обвинения.
Правда, если быть справедливым, заметил Шляхов, то само обвинение Савину еще не выдвинуто, но это дело нескольких дней, как сообщил супруге подполковника сам следователь Головкин. Именно в этом ключе и вокруг конкретно этих вопросов и вел он свою беседу с ней. Или, правильнее сказать, допрос.
И чтобы избавить адвоката от возможных сомнений, Шляхов призвал в свидетельницы Екатерину Юрьевну. А та, будто повторяя за полковником только что сказанное им, словно ученица по подсказке, подтвердила, что да, именно об этом говорил ей и спрашивал, что ей известно по данным вопросам, следователь Головкин. Но она никогда не вмешивалась в дела мужа, не могла также и интересоваться ими, потому что они всегда были в доме табу. У них и посторонних людей, гостей например, в последнее время практически не было, это в молодости, бывало, любили повеселиться в компании. А так — весьма узкий семейный круг, жизнь без особых излишеств, он работал у себя, она работает в школе… Их вполне устраивало.
«Все-таки странная какая-то у нее жизнь, — снова подумал Гордеев. — Ни друзей. Ни компаний… И что же, так и ни единого увлечения? Сугубая верность, как у Пенелопы? А сам-то муж стоил ли того? Может, он красавец писаный? Человек, скажем, иных богатырских достоинств? За которым — хоть на край света?.. Подполковник? Нет, как-то непохоже…»
И Юрий Петрович постарался вновь сосредоточиться, потому что одна промелькнувшая в разговоре мысль неожиданно привлекла к себе его внимание и немного насторожила. Шляхов заявил, что, по его глубокому убеждению, «лубянский генералитет» вошел в сговор с военной прокуратурой и военным судом с той целью, чтобы совместными усилиями состряпать уголовное дело и упрятать отличного мужика в тюрьму.
А главной причиной, точнее, поводом для этой акции послужило то обстоятельство — вот наконец Гордеев, кажется, и докопался до истоков! — что Николай Савин в свое время дружил с полковником Виктором Латыщенко, который оказался «перебежчиком» в конце девяностых годов. И теперь он в своих громких выступлениях на всяких западных радиостанциях время от времени «выворачивает наизнанку» лубянские погреба, рассказывая о тайных операциях и жертвах гэбэшной системы, а также демонстрируя всему цивилизованному миру, как в российской службе госбезопасности на самом деле понимали и понимают сегодня гласность, гражданские права человека и прочую «демократическую дребедень», которая нам и на дух, оказывается, не нужна. А генералы, больше всего боящиеся именно гласности, как таковой, твердо уверены, что делает это недостижимый для их рук предатель Латыщенко с помощью либо даже с подачи своего старого дружка подполковника ФСБ Савина. И за такое преступление, за то, что вскрывается тайное тайн их «героического прошлого», нет и не может быть предателю никакого прощения. Вот и вся, собственно, интрига.
Ох, лучше б уж, ей-богу, не подводил Шляхов свои долгие речи к такому выводу! Всякое желание отбил он у Юрия Петровича заниматься данным делом — только в лубянские дрязги не хватало ему сейчас лезть…
Но все смотрели на него со странной надеждой, будто ни у кого из этих пожилых людей даже и мысли не появлялось, что он может вдруг отказаться.
А ведь они тоже прошли эту жизнь, подумал Гордеев. И они ничего не боятся, говорят открыто, значит, не так уж все и плохо?
Он еще раз посмотрел на Екатерину Юрьевну, словно что-то про себя прикидывая или хотя бы для того, чтобы поймать ее реакцию на его «внутренние колебания», но быстро понял, что ничего не увидит просто так на лице этой очень неожиданной и весьма притягательной женщины, с ходу раскусить характер которой ему, кажется, не дано.