После этого я провела на корабле еще несколько недель. Он снова начал заговаривать со мной уже через пару дней. На какое-то время мне удалось забыть о Линтере: на борту Капризного у всех были свои обсуждавшиеся вслух интересы, от старых (или новых) фильмов и книжек до происшествий в Камбодже[53] или похождений Ланьяреса Соделя на поле битвы в Эритрее. (Ланьярес, чтобы покуражиться, в компании нескольких друзей часто разыгрывал военные игры с использованием настоящих боеприпасов. До меня доходили смутные слухи об этом, но даже они внушали отвращение. Пусть у них с собой полный реаникомплект, а искусственные железы в любой момент выделят любой наркотик или лекарство, — все равно такое развлечение казалось мне омерзительным.) А когда я обнаружила, что эти ребята не позаботились ни о каком прикрытии с воздуха, я окончательно уверилась в том, что они просто не в себе. Да содержимое их мозгов в два счета размажут по окрестным камням! Они могут умереть реальной смертью!
Но я думала, что им просто понравилось испытывать страх. Мне говорили, что у некоторых это бывает.
Когда Ланьярес известил корабль, что ему хочется принять участие в каком-нибудь реальном вооруженном конфликте, тот, разумеется, попытался его разубедить, но не преуспел в этом. Так Ланьяреса отправили в Эфиопию. Корабль наблюдал за ним со спутника и внимательно отслеживал все перемещения с помощью спасательных дронов, готовых вернуть его на борт в случае тяжелого ранения. После некоторых сомнений, заручившись согласием самого Ланьяреса, корабль переключил картинку с камер отряда дронов на общедоступный канал, так что все могли наблюдать за деяниями Ланьяреса в реальном времени. Мне это показалось еще большим извращением.
Но это было еще не все. Через десять дней Ланьярес составил жалобу, сославшись на то, что в месте, куда его закинули, ничего интересного не происходит, и потребовал забрать его на корабль. Не то чтобы ему было действительно скучно, объяснял он, на самом деле он испытывает некоторое мазохистское удовольствие от того, что жизнь на борту после просмотра этих трансляций с его участием несомненно оживилась. Но все остальное жутко ему наскучило. Он пришел к выводу, что потешная битва в специально отведенном для этих целей отсеке корабля несомненно прикольнее, чем реальные приключения.
Корабль сказал ему, что тот ведет себя крайне глупо, и перенес в Рио-де-Жанейро, где Ланьярес в дальнейшем проявил себя как образцовый гражданин Культуры-мультуры. Впрочем, я считала, что было бы поучительнее послать его в Камбоджу, предварительно придав некоторое внешнее сходство с местным населением, чтобы Ланьярес мог в полной мере насладиться мясорубкой Нулевого Года[54]. Но почему-то мне казалось, что Ланьярес на такое не рассчитывал.
Тем временем я странствовала по Британии, Восточной Германии и Австрии, в промежутках между поездками возвращаясь на борт Капризного. Корабль предлагал мне также съездить в Преторию на несколько дней, но я действительно не смогла бы выкроить для этого время; если бы он послал меня туда в первые дни миссии, я бы, разумеется, согласилась, но я провела на Земле уже без малого девять месяцев, и даже мои сбалансированные и отточенные Культурой нервы были на пределе. Посещение же Земли Раздельного Проживания[55] могло причинить им серьезный ущерб.
Несколько раз я интересовалась у корабля делами Линтера, но получила только Общецелевой Неофициальный Комментарий № 63а или что-то в этом роде. После этого я перестала о нем спрашивать.
— Что такое красота?
— Ой, корабль, да ладно тебе.
— Нет. На сей раз я спрашиваю серьезно. У нас тут наметилось маленькое расхождение в этом вопросе.
Я как раз была во Франкфурте и сейчас стояла на мосту над рекой, общаясь с кораблем через терминал. Пара человек поглядывала в мою сторону, но у меня не было настроения обращать на них внимание.
— Ну хорошо. Красота — это такая штука, которая исчезает из виду, как только ты пытаешься поискать ей определение.
— Я не думаю, что ты в самом деле так считаешь. Будь серьезней, пожалуйста.
— Слушай, корабль, я уже догадалась, в чем тут расхождение взглядов. Я верю, что здесь есть нечто, с трудом поддающееся определению, но что все с известной степенью уверенности нарекают красотой. Оно не может быть обозначено тем или иным словом без того, чтобы его суть не исказилась. Ты же полагаешь, что прекрасно все то, что приносит пользу.
— Более или менее.
— И в чем польза Земли?
— Ее польза в том, что она является живым механизмом, который заставляет живущих в нем людей действовать и реагировать. Для системы, не наделенной интеллектом, она приближается к теоретическим пределам эффективности.
— Ты говоришь совсем как Линтер. Впрочем, ты ведь тоже живая машина.
— Нельзя сказать, что Линтер во всем ошибается, — заметил корабль, — но он похож на человека, который нашел на обочине раненую птицу и пытается выходить ее. Только вот он применяет при этом методики, разработанные для людей, а не для животных. Может быть, мы и впрямь ничего не можем сделать для землян… В этом смысле мы — та птица, которой пора улетать, но ты меня поняла.
— Но ты согласен с Линтером в том, что на Земле есть что-то прекрасное, что-то эстетически привлекательное и при этом не укладывающееся в систему категорий, принятую Культурой?
— Да. Но его тут немного. Все, что мы до сих пор делали где бы то ни было — это максимизировали общую сумму «добрых дел» в конкретный момент истории. Что бы ни думали по этому поводу местные, какой бы бессмыслицей или опасной фикцией они ни считали нашу концепцию реальной, функциональной утопии, изъятия зла без удаления добра, боли без вреда для удовольствия, страдания без ущерба для наслаждения… Но, с другой стороны, нельзя ведь сказать, что ты просто берешь и поворачиваешь вещи в ту сторону, в какую хочешь, не задаваясь при этом мотивировкой происходящего. Окказиональностью. Мы в своем собственном окружении почти полностью избавились от зла. Но добро при этом несколько пострадало. Беря в среднем, я бы сказал, что мы все еще намного выше их по уровню развития, но тем не менее нам есть чему поучиться у людей Земли в некоторых областях, и в конечном счете эта социальная среда весьма привлекательна для исследований. Это и естественно.
— Или тебе просто выпало жить в интересные времена.
— Точно.
— Не соглашусь. Я тут не вижу ни пользы, ни красоты. Все, что я пытаюсь до тебя донести, так это понимание, что через эту стадию им надо поскорее пройти и забыть, как страшный сон.
— Возможно и такое. Но тут возникают определенные трудности со временем. Ты просто находишься здесь и сейчас.
— Как и они все.
Я обернулась и посмотрела на прогуливающихся людей. Осеннее солнце стояло низко: пыльно-тусклый кроваво-красный газовый диск, чье сияние окрашивало эти откормленные западные лица в ядовитые цвета. Я смотрела им прямо в глаза, но они отводили взгляды; я чувствовала себя так, будто хватала их за воротнички и дергала, кричала на них, увещевала их, рассказывала им обо всей той несправедливости, что творится кругом — о заговорах военной верхушки, о коммерческих аферах, о лживых правительственных и корпоративных реляциях, о новом камбоджийском Холокосте… И еще о том, что так близко, так возможно, о том, к чему они могли бы подойти, просто приложив совместные усилия в планетарном масштабе… Но на самом деле я просто стояла и глядела на них, почти непроизвольно выделяя изменяющие восприятие наркотики из имплантированной железы, так что движения их вдруг резко притормозились, будто в замедленной съемке, словно они все стали киноактерами, словно все это было не более чем фильмом, плохой копией с поврежденной пленки, слишком темной и зернистой.
— Есть ли надежда для этих людей, о корабль? — услышала я собственный шепот. Но для всех остальных он показался бы визгливым воплем, так что я отошла подальше и стала смотреть на реку.
— Дети их детей умрут, прежде чем ты станешь хоть немного старше, Дизиэт, а их деды и бабки сейчас младше тебя… С такой точки зрения надежды нет. С их собственной, каждый вправе надеяться…