— Я у северной стены, — сообщил Вепперс спустя несколько мгновений. — Любуюсь буколическими пейзажами на заднике. Ни следа нашей маленькой беглянки. — Он вздохнул. Как театрально, подумалось ей, и такое определение она сочла по крайней мере подходящим.
— Ледедже?
Она вздрогнула, услышав свое имя, и прислонилась к расписанному заднику: ноги вдруг отказались ей служить. Левая рука сомкнулась на рукояти одного из двух украденных ею ножей. Двойную кобуру-футляр она повесила на пояс рабочих штанов, которые сейчас носила. Она все клонилась и клонилась вперед, и это движение уже понемногу переходило в падение.
Но она убрала руку на место и выпрямилась.
— Ледедже?
Его голос.
Ее имя. Эхом разносится в темных внутренних полостях огромной карусели. Она сделала еще шажок по карнизу. Карниз сгибается под ее тяжестью или это показалось? Она не могла избавиться от этого ощущения.
— Ледедже? — снова позвал Вепперс. — Выходи, это становится утомительным. У меня через пару часов чертовски важная встреча. Ты знаешь, сколько надо потратить времени, чтобы подготовиться и одеться как следует. Астиль беспокоится. Ты же не хочешь его раздражать, правда, крошка моя?
Ледедже едва удалось сдержать хихиканье. Мнение Астиля, самодовольного напомаженного дворецкого Вепперса, ее интересовало меньше всего на свете.
— Ты получишь несколько дней отпуска, как всегда, — продолжал Вепперс, — но не больше, и постарайся с этим смириться. — Его глубокий голос эхом отдавался от стен зала. — Выходи, будь хорошей девочкой, и тебе никто не причинит вреда. Ну, во всяком случае, если и причинит, то он окажется не очень значительным. Так, маленький штраф. Ты же проштрафилась, гм? Возможно, мне придется кое-что добавить к твоим телометкам. Маленькая поверхностная деталь, часть весьма утонченного рисунка, ты же меня знаешь. Иначе и быть не может... — Ей подумалось, что при этих словах он наверняка усмехается. — Но не более того, обещаю, милая моя девочка. Выходи, пока я на тебя не разозлился. Тебе некуда бежать. Воспользуйся моментом, пока я не убедил себя, что это просто милые шалости и привлекательное сумасбродство, а не тяжкая измена и несмываемое оскорбление.
— Пошел на хуй, — ответила Ледедже, но очень-очень тихо, и сделала еще пару осторожных, танцующе-скользящих шагов по узкому деревянному карнизу. Под ее ногой что-то скрипнуло, а может быть, треснуло. Она сглотнула слюну и продолжила начатое движение.
— Ледедже, выходи! — В голосе Вепперса прозвучала ярость. — Я пытаюсь быть благоразумным, но, черт подери, мне это нелегко! Я ведь благоразумен, не так ли, Джаскен?
Она услышала, как Джаскен пробормотал в ответ что-то неопределенное, и голос Вепперса загремел снова:
— Вот видишь, даже Джаскен считает, что я очень выдержан и благоразумен. А он, между прочим, тебе столько одолжений делал, что можно считать его твоим сообщником. О чем еще с тобой говорить? Ладно! Твоя очередь. Твой последний шанс. Покажись. Это меня уже постепенно выбешивает, и шутки кончились. Ты меня слышишь?
О, как хорошо я тебя слышу, подумала она. Как же ему нравится слышать собственный голос. Джойлера Вепперса никогда нельзя было упрекнуть в нежелании оповестить мир о своем мнении по тому или иному вопросу, а сейчас, благодаря его богатству, влиянию и исчерпывающему контролю над средствами массовой информации, у всего мира — да что там мира, всей системы, всего Установления — просто не оставалось иного выбора, чем прислушиваться к его словам.
— Я серьезно, Ледедже. Это не игрушки. Я положу этому конец прямо сейчас, хочешь ты того или нет, но ты можешь остановиться по собственной воле. И поверь, паскудница, тебе же лучше не вынуждать меня вмешиваться.
Новый скользящий шажок, и снова треск карниза. Ну что же, хоть какая-то польза от его речей: они заглушают любой шум от ее перемещений.
— Пять ударов, Ледедже, — возгласил он. — Потом я берусь за дело.
Ее нога медленно скользила по узкому деревянному выступу.
— Отлично, — подытожил Вепперс, и она услышала в его голосе гнев. Даже несмотря на обуревавшие девушку ненависть и искреннее презрение к нему, тон, которым сейчас говорил Вепперс, способен был заронить в ее душу семена страха. Раздался шум, похожий на хлопок от удара. Сперва она подумала, что Вепперс отвесил Джаскену оплеуху, но потом сообразила: это всего-навсего хлопок в ладоши.
— Раз! — крикнул он. Пауза и новый удар. — Два!
Ее правая рука, затянутая в тонкую перчатку, протянулась так далеко, как она могла достать. Она мечтала нашарить узкую полосу дерева, отмечавшую край сцены. Дальше была бы стена, а значит — лестницы, галереи, мостики, ступеньки или даже канаты. Все что угодно могло бы там облегчить ей побег.
Еще один хлопок, на сей раз громче предыдущих, эхом разнесшийся в колосниковом пространстве.
— Три!
Она попыталась припомнить, каковы размеры оперной сцены. Она бывала здесь с Вепперсом сотни раз — как элемент антуража, как военный трофей, ходячая памятная медаль, символ его коммерческих побед. Она должна была помнить. Но ей не приходило на ум ничего, кроме восторга: перед яростным светом, глубиной и головокружительной сложностью сценических декораций, физическими эффектами, создававшимися серией потайных дверей и канатов, дымовых машин и фейерверков, громоподобным оглушающим звучанием скрытого оркестра и роскошно одетых певцов, транслировавшимся через вживленные микрофоны. Все это было как смотреть кино на голоэкране ошеломляющих размеров, но с комичными ограничениями просмотра — только под этим углом, с такой глубиной резкости пространства, на таком расстоянии от места действия. И, разумеется, без всякой возможности мгновенно изменить точку просмотра и масштаб, как на обычном экране. Конечно, в опере были установлены камеры, наведенные на основных участников спектакля, а по краям сцены — трехмерные боковые экраны, показывавшие их во всех подробностях, но все же зрелище было неизбывно патетическим и до горечи реальным, может, и оттого, что она всегда помнила, сколько сил, времени и денег в него вложено. Будь она богата и знаменита, ей показалось бы весьма странным не получать удовольствия от такого кино или же, по крайней мере, не иметь никакого выбора при просмотре и при этом продолжать финансирование съемочного процесса. Ей было невдомек, в чем тут соль, а вот Вепперс от этого, казалось, получал искреннее удовольствие.
— Четыре!
Лишь много позже, когда выходы в свет стали регулярными, и она кое-как приспособилась к социальной жизни, привыкла выставлять себя напоказ, стало ей понятно, что сама опера — не более чем фоновая картинка, а истинное представление происходит в зрительном зале, на сверкающих свежим лаком лестницах, под закругленными сводами высоких светлых коридоров, под нависающими канделябрами в отделанных с поистине дворцовой роскошью парадных, вокруг ломящихся от яств столов в ослепительно роскошных салонах, в абсурдно просторных комнатах отдыха и туалетах, в передних рядах партера и частных ложах — везде, только не на самой сцене. Сверхбогачи и сильные мира сего полагали только себя истинными звездами, а настоящий смысл представления заключался в их прибытии и отъезде, сплетнях, которыми они сопровождались, попытках войти в доверие и завязать дружбу или партнерство, предложениях, предположениях, подсказках — во всем, что творилось в публичных помещениях этого массивного здания.
— Кончай с этой мелодрамой! — заревел Вепперс. В его голосе вновь послышался нарастающий гнев. — У тебя был шанс, Ледедже, но ты им...
— Господин! — негромко крикнула она в его направлении, но по-прежнему глядя прочь, туда, куда все это время кралась.
— Что это было?
— Это она?
— Лед? — крикнул Джаскен.
— Господин! — жалобно вскричала она в ответ, по-прежнему не так громко, чтобы это тянуло на вопль, но в то же время пытаясь создать впечатление, будто все ее силы вложены в этот крик. — Я тут! Я согласна. Простите меня, господин. Я приму любую кару, какую вам будет угодно на меня наложить.