По мнению Адама, в Буне не было ни единого качества, которое могло бы понравиться женщине. Он сидел на столе, ссутулившись, будто его массивная грудная клетка и ручищи весили больше, чем мог выдержать позвоночник, а густые черные волосы постоянно лезли в глаза. Если ему доводилось составить фразу из десяти слов, это было чудо. И усмешка у него была недобрая.
Но на женщин его опасный вид действовал как колдовские чары. Бун мог соблазнить любую скромницу, всего лишь облокотившись о кузов своего грузовичка и выкурив сигарету. Даже самые добропорядочные дамы в его присутствии вдруг понимали, что нервно водят пальцами вдоль шеи, облизывают губы и сучат коленками, как сверчки. Его невестки приносили ему еще горячих жареных кур, только что со сковородки, и свежеиспеченные пироги с кокосовой стружкой. А миссис Лайл, жена священника, шила для него стеганные одеяла с цитатами из библии, вышитыми вдоль края. Бун нравился всем, независимо от религиозной и расовой принадлежности.
— Для белого парня, — говаривала Кайенн Мерривезер, когда Бун заглядывал на тарелочку жаркого, — ты лакомый кусочек.
Кайенн повзрослела и расцвела. Как и ее тезка, кайеннский перец, она заставляла кожу прикасавшихся к ней мужчин гореть. Она была высокой, с шоколадной кожей и янтарными глазами. Стоило только мужчине взглянуть на нее, и ему чудился бой африканских барабанов. Под заляпанным соусом фартуком на ней почти ничего не было. Казалось, она может поджарить свиные ребрышки, всего лишь подув на них.
Как правило, Кайенн не связывалась с белыми мужчинами, но даже она не отказалась бы познакомиться с Буном поближе. Он был первым белым мужчиной, которому было позволено обедать в «Деревенском клубе бедняков». А куда Бун, туда и другие мужики.
Окунув длинный темный палец в острый соус, Кайенн перегибалась через стойку и размазывала красную гущу по губам Буна.
— Сладкий, если тебе кажется, что эта штука жжется, — мурлыкала она, — заходи как-нибудь ночью навестить меня — узнаешь, каковы на вкус настоящие пряности.
— Женщина, — отвечал Бун, обводя взглядом зал, битком набитый черными мужиками, косящимися на него поверх свиных ребрышек, — ты что, смерти моей хочешь?
Кайенн улыбалась. Ничто на свете не доставляло ей такого удовольствия, как щекотать нервы мужикам.
Мужчины, знавшие Буна получше, понимали: он не виноват в том, что их девушки прижимаются к нему в баре, обвивают руками его шею и шепчут на ухо пьяные глупости. Самые сообразительные мужчины даже умели пользоваться этим его качеством. Бун был закуска, от которой разыгрывается аппетит. Пятнадцать минут рядом с Буном, и любая женщина готова раздвинуть ноги.
Но мужчины, не знавшие Буна или сомневавшиеся в собственной способности покорить женщину, относились к нему не так благодушно. Ему приходилось отбиваться от желающих превратить его в котлету мужей с четырнадцати лет, когда сосед пришел домой после ночной смены на консервном заводе чуть раньше обычного и застал Буна в спальне — паренек игрался с молнией на платье жены. В тот день и час Бун накрепко усвоил: меньше всего в подобные моменты люди хотят услышать, что женщина сама начала.
В результате такой популярности Буну приходилось наведываться в клинику Адама довольно часто.
— Надо бы прикрыть этот «Деревенский клуб бедняков», пока там никого не пришили, — пробормотал Адам, накладывая швы.
— Если в окно влетает птаха, окно-то не виновато, — возразил Бун.
Бун в жизни не произносил ничего, кроме очевидных вещей. Но обычно это становилось очевидно уже после того, как он что-то произносил.
— И все равно, — не сдавался Адам, — даю вам совет как врач: держитесь подальше от этого заведения.
Адам сурово заглянул Буну в глаза, и тот, не мигая, встретил его взгляд. Глаза Буна напоминали бездонные черные омуты, в которых утонула не одна красотка. Когда он пересекался с кем-то взглядами, то смотрел скорее не на человека, а внутрь него. Поговаривали, что Бун действительно видит людей насквозь. Встреча с ним — не самое приятное впечатление для того, кто заботится только о своем внешнем облике и пренебрегает внутренним.
Адам торопливо отвел глаза, будто только что проиграл в гляделки. Наложив последний шов, он затянул узелок и обрезал нить.
— Сколько я вам должен, док? — спросил Бун, как только Адам бросил ножницы в лоток.
Бун зарабатывал тем, что исправлял чужие оплошности: латал протекающие крыши, чинил халтурно установленные розетки и сломанные стиральные машины. Когда на здании муниципалитета остановились часы, именно Бун заставил их заработать снова. На работу ушли целых две недели, но в итоге дело было сделано. Бун мог взобраться на колокольню, чтобы поправить покосившийся крест, или заползти под дом священника (где, кстати, водились змеи), чтобы укрепить проседающий фундамент. Когда одним прекрасным утром Реба Эрхарт открыла кран, и оттуда посыпались сверчки, она вызвала Буна. Он едва справлялся со всеми обрушивающимися на него заказами — особенно с ремонтом в старых, обшарпанных кварталах, на которые махнул рукой даже Джо Пеграм. Старая проводка, прогнившие трубы, плесень на стенах. Наблюдая, как Бун доделывает то, что Пеграм когда-то бросил на полпути, можно было освоить все секреты строительного мастерства.