Но в чем бы он мог серьезно обвинить себя, если даже она, Анна Алексеевна, никогда не упрекала его? Он остался все тем же, каким он заслужил ее любовь. И любовь ее была такая же, как его, не выше и не чище. Иначе зачем бы она стала обманывать своего мужа? Она верила в его превосходство, и она верила, что такие люди, как он, стыдятся любить ради одного наслаждения, ради одной прихоти. На каком основании верила она этому?
И вдруг он увидал, что старуха схватила голову покойной и приподняла ее над подушкой. Тень от зажженной свечи скользнула по лицу Анны Алексеевны, и это лицо на один миг вернулось к жизни. Ему показалось, что она приподнялась, чтобы еще раз взглянуть на него.
Бессознательный ужас, полный малодушия, охватил его и словно приковал его к месту.
— Нет, она уже не встанет! не встанет! — подумал он, стараясь успокоить себя. И ему яснее представилось, что если бы она встала теперь, если бы она взглянула на него своими угасшими очами — он уже не нашел бы в себе силы ответить ей обычными усмешкой и презрением. И не поверила бы она теперь в это презрение. Эти глаза не опустились бы перед ним, а читали бы глубоко в его душе.
— Разве я не была такою, какою ты хотел видеть меня? Ты испугался моей любви — я успокоила тебя.
И он уже не мог бы отрицать, что не видел, не знал и этой любви, и тоски ее. И не мог бы скрыть, что он боялся их, потому что сам не ум ел, не мог любить; глумился над ними, потому что чувствовал их силу и правоту.
— Не встанет… не встанет…
Павел Аркадьевич быстро спустился по лестнице, накинул на плечи свою шинель и вышел на улицу.
— Расчувствовался! — думал он минуту спустя. — Но что же в том, если я и видел, и знал? Я тоже… любил, как мог. А опасения мои оказались ложными: ни насильственной смерти, ни записки. Жаль ее, конечно. Однако ни одного порядочного извозчика!