Вся ее тирада была изречена с чувствами, с откровенностью, которую она никогда раньше себе не позволяла.
— Всем этим я хочу сказать, что мы часто не властны над происходящим, не властны перед ликом судьбы, ведь кто мы в этом муравейнике? Но вместе с тем, мы наделены какой-то сверхестественной способностью выживать и бороться. В самый трудный момент наш выбор, наша воля, наше стремление может свершить многое, даже непостижимое. Мы способны сделать этот выбор. И главное, что мы не должны забывать ни при каких обстоятельствах, — что выбор этот обязан быть в пользу жизни! Каким бы крахом не казалась действительность, какими бы ни были убытки и потери, чтобы ни пришлось пережить, но воля к жизни должна непременно вести нас к спасению. Если мы здесь, на земле, не для этого — то для чего же еще?
Она как в тумане, как если бы отделилась от своего тела и двинулась вперед, сконцентрировавшись на одной единственной точке, смотрела перед собой, смотрела во все глаза, до боли, до жжения — просто в лицо отца, не сразу осознав, что он давно уже повернулся к ней.
— И пока какая-нибудь высшая сила не остановит нас на этом пути, мы ни за что не должны сдаваться, — завершила она совсем тихо, чувствуя, как что-то невидимое сдавливает ее горло, неудержимо трясет за плечи и обдувает жутким холодом ее ноги. Только договорив, и обнаружив, что губы ее беспомощно дрожат, а тело вдруг совсем обессилило, готовое вот-вот рухнуть, Лера догадалась, что находится на грани истерики.
Отец медленно поднялся и шагнул ей навстречу. В другой момент она бы испугалась этого жеста, но сейчас была слишком растрогана и чувствовала себя опустошенной. Его лицо, испещренное морщинками, но исполненное мудрости и глубочайшей печали, приблизилось к ней, и Лере показалось, что только сейчас она увидела своего отца так близко, увидела по-настоящему, как никогда в прошлом, как ни разу в жизни. И он обнял ее, нежно и бережно, как маленькую.
— Ну что ты, что ты, — проговорил он тихо. — Неужели тебе так плохо? — И столько тепла и сострадания слышалось в его голосе, что Лера и вправду почувствовала себя совсем-совсем крошечной, одинокой и беззащитной. И это она, прежде всего она, нуждалась в поддержке и понимании. И слезы, как горячая лава, прорвались и изверглись из недр самой души. Неведомые, неслыханные ею слезы горестного облегчения, слезы абсолютного доверия и признательности. Как внезапно завершившаяся без следа болезнь, которую она носила в себе, терпела в себе — годами, всю жизнь! — что почти даже свыклась с ней. И больше ее нет. И только безумная легкость! Неимоверная, головокружительная легкость!
Наверное, это и есть счастье, подумала она, желая не только плакать, но и смеяться. Разве оно не стоило того, чтобы вернуться? Только ради одного этого стоило вернуться.
— 21
Странное дело — как все переменилось в одну секунду.
Человек, которого она так мало знала в прошлом, считала безучастным и отрешенным, оказался самым внимательным слушателем и превосходным собеседником.
Они говорили, говорили без умолку (в основном, конечно, она), не замечая бега времени, и только тогда оба опомнились, когда легонько хлопнула входная дверь и мама позвала Леру на кухню.
Но до этого — сколько они всего переговорили! Валерия словно в один плотный штрих стремилась уместить всю жизнь, залпом пересказывая накипевшее: свои мечты, страхи, разочарования.
Лишь единственный раз возникла пауза — необходимая брешь в повествовании, чтобы передохнуть и успокоиться. Отец оставался задумчивым все время, но ничуть не удивленным. В глубоко посаженых серых глазах горело что-то похожее на разгадку, ей постоянно казалось, что он все понимает намного больше, чем она, что любая проблема — не проблема вовсе!
В оглушающем и внезапном молчании, пока они все еще мысленно догоняли цепочку всей этой беседы, Лера с изумлением разглядывала его строгий профиль на фоне прозрачно-белого окна и одной вещи все никак не могла постичь.
— Но почему ты веришь мне? — спросила она. — Ты ни разу не перебил меня, хоть это чистейший вздор… люди не возвращаются однажды в свое прошлое! Так не бывает!
Он посмотрел на нее очень внимательно:
— Откуда нам знать, как бывает? И не бывает ли это постоянно? Люди скрывают в себе такие тайны, от которых содрогнулась бы земля.
— Но, — зачем-то пыталась оспорить Валерия, — это выглядит абсурдно. Будь все так, представляешь, как бы это повлияло на ход истории? Ее можно переписывать тысячи раз…
— А если допустить, что так и происходит? — отвечал он таинственно, от чего мороз пробежал у нее по коже. — Мы имеет только данность, как отчет. Но мы никогда не сможем узнать, сколько у него черновиков.
И вдруг улыбнулся.
— Ты, скорее, сошла с ума, притом — в один день. Неделю, две, три назад эта девочка была другой, я могу поклясться. В одержимость духами я не верю. Будущее, о котором ты говоришь, так опасно придумано, что может дорого обойтись всей семье. И сочинить такое способна либо девочка с самой буйной фантазией, либо совсем уж душевно больная. Либо — это правда. Есть много вариантов. Но знать, что авария на ЧАЭС произошла не из-за оплошности дежурного инженера, проще говоря — халтурщика! — на чем настаивает официальный отчет делегации специалистов, — а по причине плохой конструкции реактора!.. И что ликвидаторы работали в костюмах, не предназначенных для этого, а то и без них… Эту тему никто не тронет в наше время…
— Так ты все знаешь? Я имею в виду…
— Конечно, знаю. Гораздо больше, чем думает твоя мать. Скажи… они все погибнут?
Лера отвела глаза в сторону.
— Не все, конечно… Но пострадавших много. В новом тысячелетии это уже не тайна. Но неужели только поэтому ты мне веришь? Потому что я располагаю пока еще не разглашенной информацией?
— Не только. Но я бы не хотел, чтобы ты повторяла это вслух, ближайшие лет десять…
Лера припомнила муторную историю Союза с привкусом шпионского яда, неусыпного контроля служб-невидимок, от которого мирные граждане немели и зябли, боясь не то что б лишнее сболтнуть — в том то и дело, никто не мог предугадать, в чем это лишнее себя покажет и заставит нести ответ. Она вынуждено приняла это к сведению, затем устало повалилась на стул и грязно выругалась.
И только когда слова уже слетели с языка, как какой-нибудь синдром Туррета, хлопнули и задрожали в воздухе, Лера осеклась и в ужасе прикрыла рот ладонью.
Тонкие уголки его губ едва заметно дрогнули в ответ:
— Нет, люди так молниеносно не меняются.
Густая краска стыда залила лицо Валерии. Это было одним из тех странных эмоциональных всплесков, с которыми она совершенно не могла управиться.
— Я только одного понять не могу, — заговорила она снова чуть погодя. — Что я здесь делаю? Кроме того, что шокирую тебя своими повадками, и того приятного обстоятельства, что удалось сбежать от кредиторов! Но не думаю, что угодила в меньшую западню! Это такое… наказание? Я не видела ни черта, ни Бога, ни архангела, ни верховного судью… Я просто открыла глаза — и все переменилось! Переменилось невообразимо! Меня не пытают, не рвут на куски, не варят в котле, но то, что происходит несравнимо хуже любых изуверств! Я не могу повлиять ни на что. Я не принадлежу сама себе! В том разгадка? Наказание за самоуверенность? Вся моя жизнь и без того была наказанием — я расплатилась сполна!