Ноги, небось, кривые, раз постоянно прикрывает их свободной одеждой. И веснушки тональным кремом замазывает, я это сразу заметил.
Хотя…
Если б мне на самом деле было до всего этого хоть какое-то дело, то Гришу можно в общем и целом понять.
Была в ней какая-то непреодолимая магия. То ли во взгляде, то ли в голосе, черт ее разберет!
Если б она не сказала, что она художник, я бы подумал – актриса.
А в актрис влюбляться нельзя, тем паче в клиенток. Это все равно что влюбиться в проститутку.
Но это я, искушенный, много чего повидавший, понимаю, а товарищ мой… Ну, что он особо-то в жизни видел, кроме Саратова своего и капризных немолодых клиенток, каждая из которых назойливо норовит сделать его своим «ручным» мальчиком?!
Конечно нет, я не влюбился в нее.
Чувства – это совсем другое.
Но, если признаться себе честно, она меня заинтересовала.
Поначалу мне казалось, что я совсем не против того, чтобы они с Гришкой примирились.
Но достаточно быстро я вдруг с противным ощущением понял, что на самом деле – против!
Встречи с ней мне стали зачем-то нужны.
В те дни, когда я ее не видел, мне стало ее не хватать, сначала понемногу, а потом все больше и больше.
Дошло до того, что в определенные дни недели, те, в которые она не приходила, я впадал в унылое состояние.
Просто заставлял себя вставать с кровати и идти на работу…
Простого и понятного объяснения этому не было.
В отличие от Гриши, меня ведь действительно не интересовали ее грудь или задница.
10
– Профессор, мне это надоело…
– Что именно, душа моя?
– Все надоело. Сколько ж можно на мне экспериментировать?!
– Ну, началось…
Николай Валерьевич обиженно убрал руки с моих ягодиц и переместил их мне на плечи. Погладил, едва касаясь, будто боялся, что я разобьюсь.
– Мы с тобой не экспериментируем, а добиваемся результата, разве не так?
– Так.
Я лежала на спине. Я отвернулась к окну.
Так-так, да не так!
– Алиса, я не настаиваю, мы можем отложить операцию и до апреля, но не позднее. Потом начнется жара, хуже заживать будет, сама знаешь.
– Угу… А может, не стоит? Я же в качалку хожу два раза в неделю.
– Стоит. Внешний эффект после операции будет совсем другим. Твоя качалка только мышцы держит в форме, а вот на кожу она влиять не может.
Я повернула к нему голову.
– Ну и чего там, совсем, что ли, плохо?
– Да не плохо там, но может быть намного лучше. Тем более, извини, конечно, но с каждым днем ты тоже не молодеешь…
Да, да. Пустые, ничего не значащие лично для меня слова. Вот у тех, у кого все «не так», как должно быть, это что-то значит, очень весомо это все: время, возраст.
А у меня? У меня это давно потеряно – самоидентификация. Меня так мотает из стороны в сторону даже на протяжении одного часа, что я и сама не ведаю, пятнадцать мне лет или семьдесят пять.
Вон там, за барной стойкой, есть маленький шкафчик.
В нем лежат ключи от моего настоящего дома, в котором хранятся альбомы с фотографиями и много чего еще, отсылающего к моему реальному возрасту.
Любимые мелочи, постеры певцов на стенке в туалете, тех, от которых я фанатела, когда мне и в самом деле было пятнадцать. Мое свидетельство о рождении лежит в жестяной коробке на полке платяного шкафа.
Но там же лежат и другие свидетельства…
Не хочу.
Не пойду.
Из шкафа до сих пор пахнет мамой.
Когда-то, еще в самом начале нашей совместной жизни, профессор убедил меня в том, что так будет лучше. Попытаться забыть.
Лучше только для меня, не для кого-то, для меня, с чисто психологической точки зрения!
Не надо жить прошлым, надо жить будущим.
В соцсетях каждая третья тупая картинка с птичкой или розочкой как раз про это.
И я себя почти что уговорила.
Покорная тварь.
– Ты закончил?
– Да, все в порядке.
Я встала и как была нагишом, совсем не смущаясь, прошла к бару и плеснула себе в серебряный мерный стаканчик ровно пятьдесят граммов коньяка.
Хотела поначалу прямо сразу хлопнуть, ну да ладно, не буду его, эстета, злить – перелила коньяк в стеклянный бокал.
Дома-то мы курим, а коньяк без сигарки – лишь половина удовольствия. Я обошлась без гильотины и, приложив злую силу, откусила кончик сигары зубами.
Наглое кольцо из дыма полетело вверх.
Николай Валерьевич стоял и, как зачарованный, смотрел на мои груди и живот – плоды своей собственной работы – так, как будто он их впервые видит!