Дверь ее дома открывается раньше, чем Олимпия постучалась. Олимпии это не нравится. Ей чудится какая-то угроза, и она сразу повышает голос:
— Что он вам сделал?
Она хотела задать вопрос, а получился упрек.
Женщина отвечает по-арабски, Олимпия этого не ожидала. Значит, придется объясняться жестами. Однако Олимпия говорит не останавливаясь, не оставаться же ей в долгу, хотя слова ее понятны только Одетте и итальянке. А алжирка и вовсе говорит в пустоту. Она указывает пальцем на себя, потом на Анри, потом снова на себя, изображает на лице гримасу отвращения, потом вытягивает руку по направлению к дому Эрнеста Бурдона. Олимпия качает головой, мол, нет, это не Анри, это, наверно, мальчишка Камбье, который живет на том краю! Обе ожесточенно жестикулируют, в разгаре спора одна из них нечаянно задевает другую пальцем…
— Не смей меня трогать!..
Олимпия перешла на «ты» и пытается схватить чужую руку… Она вдвое ниже и слабее алжирки и к тому же худа как спичка, но храбрости ей не занимать… Дальнейшее происходит в полутемном коридоре барака, куда алжирка отступила от удивления или страха или для того, чтобы заставить Олимпию войти в дом. Одетта Байе и итальянка тщетно пытаются протиснуться за ними. Издали нельзя понять, что мешает им войти, затем показывается спина Олимпии, которую алжирка выпихивает из своего дома.
Хоть бы они обе вышли оттуда, легче было бы их разнять! Но вот обе женщины вылетают из двери барака, словно их, как сухой лист, вымело ветром, они вцепились одна другой в волосы, платья на них трещат, они даже не замечают двух деревянных ступенек порога. Олимпия вся серая, в блеклом клетчатом платье, только руки у нее красные. Алжирка в пунцовой вязаной кофте поверх тонкого лилового платья, может быть ночной рубашки, босая, в красных с золотом домашних туфлях. Одетта и итальянка, обе маленькие, пытаются разнять их, протискиваются между ними, тащат изо всех сил в разные стороны, упираются коленями, ногами, руками, кажется, будто и они тоже ввязались в драку. В конце концов им удается невероятным усилием и с помощью подоспевших соседей растащить дерущихся…
Уж если женщины сцепятся, то они хуже мужчин… Ну а мужчин тут не оказалось, они в это время работают, скажем прямо: к счастью…. Зато женщин сбежалось немало, три или четыре француженки схватили Олимпию, столько же алжирок держали свою товарку, и надо сказать, обе стороны еле-еле справлялись. То и дело соперницы, стряхнув с себя живую гроздь, снова устремлялись в бой, тянули друг другу обнаженные дрожащие руки и через головы разнимающих старались добраться до врага. Обе вопили, должно быть одно и то же, одна по-арабски, другая по-французски… Наконец удалось схватить их за руки, они продолжают рваться друг к другу с искаженными от ярости лицами, словно готовые кусаться. И вдруг что-то изменилось… Может быть, глаза их нечаянно встретились, а может, они наконец разглядели то, что надо было видеть с самого начала…
Вмиг вопли прекратились…
Алжирка произносит что-то более спокойным голосом. Олимпия с трудом выдирается из чужих рук с таким видом, словно говорит: отпустите, ладно, хватит!..
— Надо же… — ворчит она и, резко высвобождая правую руку, добавляет: —…сцепились, точно две дикарки!
Немцы…
У соперницы происходит то же. Алжирка потихоньку пятится к своему дому.
— Да отвяжитесь, черт побери! — говорит Олимпия. — Терпеть не могу, когда меня держат!
Ее отпустили, и она разрыдалась, правда, слезы ее были недолгими. Нервная реакция. Потом она говорит, тряся головой:
— Главное, она ошиблась, это был вовсе не мой!
— Они же плохо понимают, — отвечает Одетта. — Языка-то они не знают, вот и объясняйся с ними…
— Они бы лучше своих собственных ребят приструнили, — добавляет другая.
— Конечно, — говорит Олимпия, все еще дрожа, — но дело не в этом. Каждая воспитывает как хочет. Но поднимать руку на чужого!..
— Тебе еще хорошо, Олимпия, ты тут не живешь! Их мальчишки бегают до полуночи. У них ложатся поздно!
— А в прежние годы, когда они справляли свой рамадан, всю ночь били в кастрюли и плясали… Иной раз кажется, будто их ребята нарочно шумят и не дают нам спать.
— Что ж, у каждого свои обычаи, — возражает Олимпия, постепенно успокаиваясь, — вопрос-то не в этом…
— А все-таки ваш чертенок был среди них, я его видела! — сказала жена Эрнеста Бурдона.
Олимпия обернулась к сыну:
— Ты был там?
— Я был, но за изгородью! Она меня не видела!
Анри отступил и на всякий случай выставил локоть.
Но Олимпия уже подскочила к нему:
— Вот тебе! Будешь знать! Сколько раз я говорила, что из-за тебя не оберешься сраму!