Когда с год назад эта женщина приехала в наши края, у нее был грудной ребенок. Она явилась, можно сказать, из самых недр Алжира, почти из пустыни.
Роберте Сюрмон поручили установить с ней контакт, но она наткнулась на замок.
Неделю спустя к Роберте пришла соседка этой женщины, тоже алжирка. Новорожденный заболел.
И Роберта Сюрмон снова стучится в дверь. Дверь не открывается, но на этот раз она уже заперта изнутри. Сюрмон чувствует, что за ней следят из-за занавески. Ждут ли ее, не известно. Во всяком случае, ее приход уже не вызывает протеста.
Но ведь и с теми, кого она знает уже и год и два, Роберте Сюрмон не всегда удается столковаться.
Алжирским женщинам свойственно чувство юмора, пожалуй даже больше, чем мужчинам, глаза их выразительнее, чем уста. Разговор завязывается осторожно:
— Здравствуйте, мадам Амзиан.
— Добрый день, мадам Сюрмон.
— Как дела?
— Все в порядке.
— Малыши здоровы?
— Да. А твои, мадам Сюрмон?
Вопросы, которые им задают по долгу службы, настораживают алжирских женщин. И тем не менее Роберта Сюрмон уже завоевала у них доверие. И дело тут совсем не в той помощи, которую она им могла оказать, да и не так уж она велика. Гораздо больше расположило их ее старание, ее стремление помочь… Часто ее усилия оказываются тщетными, и потому иной раз — удивительное дело — в самом убогом бараке ее встречают с легкой усмешкой, иногда даже покровительственной.
— Все бегаешь, мадам Сюрмон?
Главное для них то, что она против этой войны, и все это знают.
Политикой она интересуется только от случая к случаю. Но уж если она занимается какой-либо работой, она бросается, точно головой в омут, вот как сегодня, и большей частью чутье ее не обманывает. Она не похожа на своего мужа, преподавателя английского языка, который лет на пять старше ее и облысел уже к тридцати годам. Многим кажется, что брак ее неудачен. Ее муж держится претенциозно, разговаривая, нелепо жестикулирует… И говорит-то он жеманно… Впрочем, человек он порядочный и вполне прогрессивный по своим убеждениям. Роберта же совсем иная натура, иногда она вызывает улыбку алжирских женщин, особенно когда они видят ее слишком простецкие, почти мужские ухватки. Лицом она не хуже многих, а стрижется «под мальчика», не завивается и непрестанно курит, ее грубые вельветовые зеленые брюки вечно засыпаны пеплом. Правда, к своим алжиркам она никогда не приходит в брюках, для этих визитов она надевает платье. Она одна из тех редких женщин, к которым невольно обращаешься по фамилии, а не по имени. Она ничего не делает хладнокровно. Должно быть, муж оказывает на нее кое-какое влияние, но все равно голова у нее разумнее и сердце добрее, чем у него. Есть у них прелестный малыш. Но можно сказать, что в этой семье она — отец и глава.
Итак, на этот раз она тихонько отворила дверь. В первой комнате вопреки ее ожиданиям было пусто. Но из дальней комнаты, где ставни были наполовину прикрыты, доносилось тихое пение, женщина напевала колыбельную не произнося слов. Роберта осторожно пошла по коридору.
— Мадам Бен-Шейх…
Женщина подошла к порогу своей комнаты и перестала петь, продолжая укачивать больного малыша…
Она позволила Сюрмон подойти и даже откинуть простынку с личика ребенка.
Сюрмон сразу увидела, что дело серьезное.
Она направила ребенка в больницу.
Менингит, вернее, начало менингита.
Ребенка удалось спасти.
А накануне визита Роберты Сюрмон, когда муж и другие дети уже давно спали, женщина всю ночь напролет качала больного малыша. Что еще могла она для него сделать. Ребенок уже не шевелился и не открывал глаза…
Когда Шарлеманю рассказали об этом, он вспомнил другой эпизод. Однажды на таком же вот собрании один молодой понтонер, племянник Гаита, недавно вернувшийся из Алжира, поднялся из третьего ряда, где он сидел со своей невестой. Все время, пока он говорил, она крепко держала его за руку… Он рассказал о женщине там, в Алжире, которая несколько дней шагала взад и вперед по комнате, укачивая мертвого ребенка, и не хотела расстаться с ним.
Это мы виноваты в их невежестве, в их недоверии.
Нужно прямо признать: наша вина. Даже если мы, коммунисты, или лично я, Шарлемань, здесь ни при чем… Ведь Франция — это наша страна, и мы — часть ее. Исправить ее ошибки — дело нашей чести. Чей удел исправлять чужие ошибки? В первую очередь наш. И уже сейчас, кто берет это на себя? Это трудно и даже не очень справедливо, но не чувствуешь себя настоящим мужчиной, если не умеешь признать, что это «мы». Сам я ничего плохого тебе не сделал, брат мой, но моя душа полна желания хотя бы сердцем искупить все зло, нанесенное тебе моей страной.