— Уверяю тебя, Саид, — сказал Шарлемань.
— Так или иначе, не в этом суть. Присаживайся, — ответил Саид.
— Сюда, — вмешался его родич, вставая и указывая Шарлеманю на табуретку. — Я ухожу.
— Смотри-ка, он уже говорит по-французски, — удивился Шарлемань.
— Да, я здесь уже три месяца! — угрюмо ответил тот.
— Не на завод же в такой час? — спрашивает Шарлемань, не зная, говорить ли ему «ты» или «вы», и не решаясь спросить: «Надеюсь, вы не из-за меня уходите?»
— Он подрабатывает, — сказал Саид, — возит уголь для одного старика.
— Вот как! — восклицает Шарлемань и тут же спохватывается, но уже поздно. Мало того, он ловит себя на том, что подмигивает человеку и, смеясь, трет большим пальцем об указательный — мол, зарабатываешь денежки… Он хотел шуткой разрядить атмосферу, но шутка эта прозвучала фальшиво…
Алжирец рассмеялся.
— Он смеется, потому что старик сказал ему: я тебя отпущу на воскресенье… — объяснил Саид. Словно ребенку.
— Кто же это такой? — спросил Шарлемань.
— Мсье Милькан, знаешь, где длинная светлая стена?
— Для стариков, — сказал Шарлемань, — все люди — дети. Он, может быть, даст тебе груш.
— Он уже дал их как аванс, падалицы, — сказал Саид.
Когда родственник ушел, Шарлемань уселся и сразу почувствовал себя вольготнее.
— Хочешь, я вскипячу чай? — предложил Саид, перестав улыбаться.
— Знаешь, я понимаю тебя лучше, чем ты думаешь! — произнес Шарлемань, когда Саид вытащил из картонной коробки два зеленых стаканчика и медный поднос. — Вчера ты сказал: я давно уже не верю в бога…
— Это правда, — прерывает его Саид.
— Нет, ты послушай, мои ребята… — Шарлемань подумал, что «мои» — это слишком громко сказано, и все же повторил: — Мои ребята, и даже Брутен, совсем не такие, как тебе кажется. Для них все эти церковные штуки кюре, молитвы — это только повод позубоскалить, тут уж они не упустят случая… И когда вчера они валяли дурака и хлопали в ладоши, у них в мыслях не было ничего дурного…
— Но в Алжире много верующих. Разница между нами в том, что нам, хоть мы сами верим не больше вашего, еще предстоит завоевать для них право на веру. Я лично неверующий. Но в моей стране есть религия, пусть люди верят, как им хочется. Эту религию надо уважать, какой бы она ни была. А вообще…
Он взял из коробки щепоть свежей мяты для чая и поднес ее к носу Шарлеманя:
— Понюхай!
Листья совсем еще зеленые, словно припудренные, чуть сжались и сморщились, подсыхая…
— Ее нужно мять пальцами, вот так, — показывает Саид, скатывая лист трубочкой.
— Она здесь хорошо растет?
— Да, растет, но здесь она не такая пахучая, как у нас.
Он бросает мяту в чайник, заливает ее водой, которую вскипятил в котелке на спиртовке со складными ножками.
Запах мяты наполняет фургон.
Даже жалко, когда Саид приоткрывает дверь и часть аромата уходит на улицу. Он снова льет кипяток в чайник.
— А первую воду ты сливаешь? — спрашивает Шарлемань.
— Ну да. Ею только смывается пыль.
— А я думал, что первая вода самая лучшая, — заметил Шарлемань.
— Я хотел у тебя спросить: положа руку на сердце, так ли уж ты уверен, что у твоих товарищей не было ничего плохого на уме? Это вчерашнее кривлянье…
— Уже если говорить совсем откровенно, может, ты и прав… — соглашается Шарлемань. — Нам всем нужно еще много потрудиться, чтобы выкорчевать все это! И все же ни к чему, по-моему, раздувать эту историю и приравнивать ее к…
Высоко подняв чайник, Саид тонкой струйкой наливает в один из стаканчиков чай, словно цедит по капле, потом поднимает стаканчик и проверяет прозрачность напитка на свет. Чуть поколебавшись, он выливает его обратно в чайник. А стаканчики, оказывается, вовсе не зеленые, а из обычного светлого стекла. Вот полумесяцы, которыми они украшены, действительно зеленые; в каплях чая, упавших на медный поднос, дрожит и дробится их зеленое отражение.
— Чай должен настояться, — говорит Саид.
Шарлемань спрашивает себя, не забавляется ли Саид, священнодействуя над чаем и слушая его рассуждения. Юмор у них проявляется не так, как у нас. Чтобы его уловить и понять, нужна привычка. И тем более чтобы на него не обижаться, когда он направлен против вас.
— Да нет, — сказал наконец Саид. — Я вчера обозлился, но словно бы… на своих. Лет пять назад мы и в самом деле валили вас всех в одну кучу. Рабочих, правительство… Тогда в нас говорило только возмущение… Весь народ страдал, точно с нас заживо содрали кожу! Ну а потом восстание научило разбираться кое в чем. Важно начать. Но сейчас… Когда бьют свои, то еще больнее. Вот и все!