Сюрмон в виде исключения явилась сегодня в своих зеленоватых вельветовых брюках, чересчур обтягивающих ее узкие бедра, и в светло-коричневой рубашке. В одежде, движениях, манере смеяться между всеми этими женщинами и Сюрмон столько же различия и сходства, сколько и в беспорядочной полуфранцузской, полуарабской беседе. Этот скудный и удивительный разговор между ними вполне под стать смешению убожества и золота на полу этой комнаты, хне на руках младенца, мсоику, который жует его мать, сияющей голубизне его рубашечки и глаз.
— А кожа у вас стала лучше, мадам Гасми! — говорит Сюрмон, показывая пальцем и почти прикасаясь к красноватым пятнам на подбородке и скулах молодой женщины.
Женщина, смеясь, пожала плечами. Это пустяки.
Она приехала сюда совсем недавно, на сносях, с огромным животом, утомленная и измученная путешествием на пароходе и в поездах, не говоря уж обо всем прочем… Здесь она сняла покрывало, как и все ее товарки. Но первое время вода или малейший ветерок — все раздражало слишком нежную и до сих пор всегда защищенную кожу ее лица.
— Знаешь, мадам Сюрмон! — говорит хозяйка дома, подбородком указывая на мадам Гасми, — она рассказывает нам о том, что сейчас творится в наших местах… Беда!..
Она говорит что-то мадам Гасми, и молодая женщина повторяет по-арабски для Сюрмон то, что она уже сотни раз рассказывала со дня приезда…
— Знаешь, мадам Сюрмон, она говорит: по вечерам женщины остаются в домах одни… Они боятся… Приходят солдаты, кричат на улице… швыряют камни… колотят ногами в дверь.
Молодая женщина продолжает.
Хозяйка знаком останавливает ее: она знает все и сама расскажет мадам Сюрмон.
— Женам горцев и детям… приходится спасаться и бежать в города или в лес. Они ночуют под деревьями… Питаются отбросами…
Мадам Гасми продолжает, Сюрмон вслушивается в ее речь, словно понимая.
— Она говорит, что женщины покидают селения и с детьми уходят на время в лес, чтобы спрятаться от солдат… Это с детьми-то и без всякой пищи…
Лицо старухи… Сейчас это почти лицо мужчины. И когда оно не улыбается, кажется, будто на нем меньше морщин.
— Знаешь, мадам Сюрмон, это ужасно, — говорит хозяйка дома уже от себя, — но бывает и хуже… Знаешь Арезки в Семейном, так вот его жену убили. А у Саида Хамади, который живет в бараке наверху, жена совсем молоденькая, моложе его. Так вот в прошлом году они увели ее на три дня. Она вернулась обратно, — при этих словах хозяйка сжала ладонями виски, широко раскрыв глаза, — …помешанная! У них еще не было детей… и теперь она уже не сможет родить… А ведь у нас, если женщина не рожает…
— Знаю, — говорит Сюрмон.
— А мадам Халиму ты помнишь? У нее была сестра…
— Да, она мне рассказывала про это, — говорит Сюрмон.
Сюрмон едва знакома с Саидом. Случайно упомянув о Саиде как о соседе, она передала Шарлеманю этот разговор только сейчас — добрый месяц спустя после своего визита в Семейный…
Шарлемань внимательно выслушал ее рассказ, но в ответ сказал сдержанно:
— Вот видите, а я и не знал, что у него была жена.