Помедлив минуту, Саид вполголоса говорит несколько фраз по-арабски, гости в кабачке за его спиной почти ничего не слышат. Потом речь его становится все громче и возбужденнее… Лаид пытается прервать его, объяснить что-то. Но Саид продолжает говорить, не слушая его оправданий… Никто не понимает его слов, но все догадываются, о чем идет речь. Его движения резки, он точно швыряет слова в лицо своему соплеменнику. Да и слова ли это? Они больше похожи на плевки, чем на слова… Не нужно смотреть в лицо Саиду, чтобы представить себе его выражение.
Француз, который танцевал вместе с Брутеном, стоит рядом с алжирцем. Желая вступиться за него, он подходит к Саиду. Тогда между дверной притолокой и Саидом протискивается верзила Брутен.
— Брось, парень! — обращается он к французу. — Не суйся не в свое дело!
И Брутен, тоже почти отрезвевший, искоса с удивлением поглядывает на Саида.
В эту минуту Шарлеманю вспомнился рассказ господина Ренара о ранце и о том, как сын Рамдана упрекал товарища.
Саид оборачивается. Он смотрит присутствующим прямо в глаза. Все понятно без слов.
— Да брось, Саид, в самом деле!..
— Не. делай из мухи слона!
Саид идет к двери, которую позабыли прикрыть.
Но не для того, чтобы затворить ее и потом, вернувшись, обругать всех. Он выходит и исчезает в темноте.
Ну, а праздничный ужин после этого, сами понимаете…
…слова: сплетенные колоски.
— Ты и на нас в обиде, раз ушел вчера?..
На следующее же утро Шарлемань сделал первый шаг — явился в фургон Саида.
— Вы — другое дело! Ведь вам я ничего не сказал?..
— Может быть, лучше было сказать. Ведь мы достаточно знаем друг друга. Лучше бы уж ты накричал и на нас…
— К чему? Люди понимают друг друга или не понимают, словами ничего не изменишь!..
— Ты по-прежнему считаешь, что события у вас на родине должны изменить и нас?
— Да… немного и вас, — ответил Саид.
— Ну и суров же ты, Саид.
Саид молчит.
— Так, значит, ты валишь нас в одну кучу с…
— Нет, — сказал Саид. — Эти времена позади! И все же вчера вечером я учуял какой-то скверный душок…
— Я знаю, что тебе пришло в голову, — промолвил Шарлемань, — думаешь, тебя нарочно позвали, чтобы посмеяться над тобой?
— Этого еще не хватало! — Саид поднял голову и выражение его лица стало жестким.
— Но мы тут, поверь, ни при чем, — медленно проговорил Шарлемань. — Хочешь верь, хочешь не верь, но говорю тебе: мы и понятия не имели. Брутен привел их с праздника, а мы нарвались на это так же неожиданно, как ты.
— Правда? — спросил Саид.
Пока они говорили, в глубине фургона молча одевался родственник Саида. Когда Шарлемань заглянул в дверь со словами: «Здравствуйте, можно к вам?» — он стоял в белье защитного цвета, купленном, должно быть, в армейской лавке. В ответ он промычал что-то неопределенное, а Саид крикнул:
— Входи, конечно. Здравствуй!
Когда Саид проговорил: «Словами ничего не изменишь!..» — его родственник гневно махнул рукой, словно говоря: брось ты все это!.. Однако не произнес ни слова. Теперь он сидит на табуретке около кровати и натягивает башмак. Когда Саид спросил: «Это правда?» — он бросил взгляд на Саида и пожал плечами, по-прежнему молча.
— Уверяю тебя, Саид, — сказал Шарлемань.
— Так или иначе, не в этом суть. Присаживайся, — ответил Саид.
— Сюда, — вмешался его родич, вставая и указывая Шарлеманю на табуретку. — Я ухожу.
— Смотри-ка, он уже говорит по-французски, — удивился Шарлемань.
— Да, я здесь уже три месяца! — угрюмо ответил тот.
— Не на завод же в такой час? — спрашивает Шарлемань, не зная, говорить ли ему «ты» или «вы», и не решаясь спросить: «Надеюсь, вы не из-за меня уходите?»
— Он подрабатывает, — сказал Саид, — возит уголь для одного старика.
— Вот как! — восклицает Шарлемань и тут же спохватывается, но уже поздно. Мало того, он ловит себя на том, что подмигивает человеку и, смеясь, трет большим пальцем об указательный — мол, зарабатываешь денежки… Он хотел шуткой разрядить атмосферу, но шутка эта прозвучала фальшиво…
Алжирец рассмеялся.
— Он смеется, потому что старик сказал ему: я тебя отпущу на воскресенье… — объяснил Саид. Словно ребенку.
— Кто же это такой? — спросил Шарлемань.
— Мсье Милькан, знаешь, где длинная светлая стена?
— Для стариков, — сказал Шарлемань, — все люди — дети. Он, может быть, даст тебе груш.
— Он уже дал их как аванс, падалицы, — сказал Саид.
Когда родственник ушел, Шарлемань уселся и сразу почувствовал себя вольготнее.
— Хочешь, я вскипячу чай? — предложил Саид, перестав улыбаться.
— Знаешь, я понимаю тебя лучше, чем ты думаешь! — произнес Шарлемань, когда Саид вытащил из картонной коробки два зеленых стаканчика и медный поднос. — Вчера ты сказал: я давно уже не верю в бога…
— Это правда, — прерывает его Саид.
— Нет, ты послушай, мои ребята… — Шарлемань подумал, что «мои» — это слишком громко сказано, и все же повторил: — Мои ребята, и даже Брутен, совсем не такие, как тебе кажется. Для них все эти церковные штуки кюре, молитвы — это только повод позубоскалить, тут уж они не упустят случая… И когда вчера они валяли дурака и хлопали в ладоши, у них в мыслях не было ничего дурного…
— Но в Алжире много верующих. Разница между нами в том, что нам, хоть мы сами верим не больше вашего, еще предстоит завоевать для них право на веру. Я лично неверующий. Но в моей стране есть религия, пусть люди верят, как им хочется. Эту религию надо уважать, какой бы она ни была. А вообще…
Он взял из коробки щепоть свежей мяты для чая и поднес ее к носу Шарлеманя:
— Понюхай!
Листья совсем еще зеленые, словно припудренные, чуть сжались и сморщились, подсыхая…
— Ее нужно мять пальцами, вот так, — показывает Саид, скатывая лист трубочкой.
— Она здесь хорошо растет?
— Да, растет, но здесь она не такая пахучая, как у нас.
Он бросает мяту в чайник, заливает ее водой, которую вскипятил в котелке на спиртовке со складными ножками.
Запах мяты наполняет фургон.
Даже жалко, когда Саид приоткрывает дверь и часть аромата уходит на улицу. Он снова льет кипяток в чайник.
— А первую воду ты сливаешь? — спрашивает Шарлемань.
— Ну да. Ею только смывается пыль.
— А я думал, что первая вода самая лучшая, — заметил Шарлемань.
— Я хотел у тебя спросить: положа руку на сердце, так ли уж ты уверен, что у твоих товарищей не было ничего плохого на уме? Это вчерашнее кривлянье…
— Уже если говорить совсем откровенно, может, ты и прав… — соглашается Шарлемань. — Нам всем нужно еще много потрудиться, чтобы выкорчевать все это! И все же ни к чему, по-моему, раздувать эту историю и приравнивать ее к…
Высоко подняв чайник, Саид тонкой струйкой наливает в один из стаканчиков чай, словно цедит по капле, потом поднимает стаканчик и проверяет прозрачность напитка на свет. Чуть поколебавшись, он выливает его обратно в чайник. А стаканчики, оказывается, вовсе не зеленые, а из обычного светлого стекла. Вот полумесяцы, которыми они украшены, действительно зеленые; в каплях чая, упавших на медный поднос, дрожит и дробится их зеленое отражение.
— Чай должен настояться, — говорит Саид.
Шарлемань спрашивает себя, не забавляется ли Саид, священнодействуя над чаем и слушая его рассуждения. Юмор у них проявляется не так, как у нас. Чтобы его уловить и понять, нужна привычка. И тем более чтобы на него не обижаться, когда он направлен против вас.
— Да нет, — сказал наконец Саид. — Я вчера обозлился, но словно бы… на своих. Лет пять назад мы и в самом деле валили вас всех в одну кучу. Рабочих, правительство… Тогда в нас говорило только возмущение… Весь народ страдал, точно с нас заживо содрали кожу! Ну а потом восстание научило разбираться кое в чем. Важно начать. Но сейчас… Когда бьют свои, то еще больнее. Вот и все!
«Вот и все» относится уже к чаю. Саид приподнял крышку чайника и зачем-то заглянул внутрь. Он встает и снова, высоко подняв руку с чайником, льет тонкой струйкой чай, который пенится в стакане.