Сюрмон в виде исключения явилась сегодня в своих зеленоватых вельветовых брюках, чересчур обтягивающих ее узкие бедра, и в светло-коричневой рубашке. В одежде, движениях, манере смеяться между всеми этими женщинами и Сюрмон столько же различия и сходства, сколько и в беспорядочной полуфранцузской, полуарабской беседе. Этот скудный и удивительный разговор между ними вполне под стать смешению убожества и золота на полу этой комнаты, хне на руках младенца, мсоику, который жует его мать, сияющей голубизне его рубашечки и глаз.
— А кожа у вас стала лучше, мадам Гасми! — говорит Сюрмон, показывая пальцем и почти прикасаясь к красноватым пятнам на подбородке и скулах молодой женщины.
Женщина, смеясь, пожала плечами. Это пустяки.
Она приехала сюда совсем недавно, на сносях, с огромным животом, утомленная и измученная путешествием на пароходе и в поездах, не говоря уж обо всем прочем… Здесь она сняла покрывало, как и все ее товарки. Но первое время вода или малейший ветерок — все раздражало слишком нежную и до сих пор всегда защищенную кожу ее лица.
— Знаешь, мадам Сюрмон! — говорит хозяйка дома, подбородком указывая на мадам Гасми, — она рассказывает нам о том, что сейчас творится в наших местах… Беда!..
Она говорит что-то мадам Гасми, и молодая женщина повторяет по-арабски для Сюрмон то, что она уже сотни раз рассказывала со дня приезда…
— Знаешь, мадам Сюрмон, она говорит: по вечерам женщины остаются в домах одни… Они боятся… Приходят солдаты, кричат на улице… швыряют камни… колотят ногами в дверь.
Молодая женщина продолжает.
Хозяйка знаком останавливает ее: она знает все и сама расскажет мадам Сюрмон.
— Женам горцев и детям… приходится спасаться и бежать в города или в лес. Они ночуют под деревьями… Питаются отбросами…
Мадам Гасми продолжает, Сюрмон вслушивается в ее речь, словно понимая.
— Она говорит, что женщины покидают селения и с детьми уходят на время в лес, чтобы спрятаться от солдат… Это с детьми-то и без всякой пищи…
Лицо старухи… Сейчас это почти лицо мужчины. И когда оно не улыбается, кажется, будто на нем меньше морщин.
— Знаешь, мадам Сюрмон, это ужасно, — говорит хозяйка дома уже от себя, — но бывает и хуже… Знаешь Арезки в Семейном, так вот его жену убили. А у Саида Хамади, который живет в бараке наверху, жена совсем молоденькая, моложе его. Так вот в прошлом году они увели ее на три дня. Она вернулась обратно, — при этих словах хозяйка сжала ладонями виски, широко раскрыв глаза, — …помешанная! У них еще не было детей… и теперь она уже не сможет родить… А ведь у нас, если женщина не рожает…
— Знаю, — говорит Сюрмон.
— А мадам Халиму ты помнишь? У нее была сестра…
— Да, она мне рассказывала про это, — говорит Сюрмон.
Сюрмон едва знакома с Саидом. Случайно упомянув о Саиде как о соседе, она передала Шарлеманю этот разговор только сейчас — добрый месяц спустя после своего визита в Семейный…
Шарлемань внимательно выслушал ее рассказ, но в ответ сказал сдержанно:
— Вот видите, а я и не знал, что у него была жена.
А вокруг царят тишина и покой. С самого воскресного вечера. Слегка парит, как перед близкой грозой, в теплом воздухе ни ветерка…
…слово: поруганные.
Тишину нарушила весть: вчера утром арестован родич Саида, его забрали из фургона, где он находился в тот момент один.
Из осторожности Саид не вернулся домой в перерыв. После обеда он работал, как обычно. Шарлемань нашел его и предупредил, что возле фургона дежурит полицейский и что дверь открыта настежь. Саид ушел ночевать в другое место.
А сегодня утром он сам явился к Шарлеманю, но не через Понпон-Финет, что было бы рискованно, а кружным путем. Накануне ночью они явились к добродушному работяге Рамдану и арестовали и его. Говорят, что он оказался крупной дичью.
— Сегодня с утра никого там не видно, — сказал Шарлемань. — Подожди здесь, я схожу, узнаю. Меня они не тронут.
— Так или иначе, я не собираюсь там оставаться, — сказал Саид. — Я только хочу забрать вещи, которые они не взяли. Если все спокойно, подай знак, и я сразу подойду.
Все было спокойно. Если не считать того, что в фургоне после обыска царил полный разгром. Продырявленная коробка из-под печенья, стаканы, тарелки, письма — все валялось в беспорядке на полу, это было видно с порога, ибо дверь была распахнута настежь, и любое животное могло спокойно забрести туда ночью и рыскать… Но полицейского больше не было.
Сайд подошел к фургону следом за Шарлеманем, слегка пригибаясь в высокой траве.
Сейчас, когда стены голые, фургон поражает пустотой.
На полу — рамка с зелеными полумесяцами. На ней следы подбитых гвоздями подошв. Вокруг разбросаны обрывки фотографий, кусочки лиц, снизу глядят глаза…
Соседи уже все знали… Когда арестованного уводили на улицу Буайе, совсем неподалеку, люди слышали, как он кричал, используя все немногие известные ему французские слова:
— Они разорвали моих братьев, моего отца, мою мать! Они видели их имена на обороте и все-таки все изорвали!