— Лучшие из кого? — Ревекка посмотрела на Айзека, щеки ее чуть покраснели. — Лучшие из Харана? Из Амвелеха? Или, может быть, из Белшар-Уцура? Ликократ, между прочим, считает себя богом. Не отвечай, я знаю ответ. Философ ничего не говорил о посмертном воздаянии, никто не скрывает, что это сказки для малышей. Философ учил, что добро должно совершаться только во имя добра, а не ради награды. Мы живем так не ради Господина и даже не ради Философа. Я думаю, что мы живем так — безропотно принимаем беды, обиды и поругание — только из самодовольства. Из сознания собственной правоты и непогрешимости. Среди нас много таких, кого прямо-таки распирает от самодовольства, когда они думают о том, что не совершили в своей жизни ни одного проступка, ни разу не ответили злом на добро, и даже злом на зло! Это ли не удивительно? Это ли не прекрасно? Образец для подражания! Святость! Именно это дает нам силы ухмыляться в ответ на обиду, терпеть и смеяться, когда бьют и насилуют. Плевать в лицо обидчикам своим послушанием! Вот во что мы верим. Вот подвиг! Мы не отвечаем на зло, мы принимаем пощечины, но как мы их принимаем! С гордостью!
Прищурив глаза, Ревекка глядела на Айзека.
— Это же прекрасно, скажи? Правда прекрасно?
— Да… — сказал он, не совсем понимая, о чем она его спрашивает.
— А прекрасно ли с вызовом и гордостью глядеть, как уводят твоего ребенка? Когда насилуют и убивают твою жену?
— Я не знаю. Наверное, нет. Я никогда об этом не думал.
— Но мы именно такие, в этом мы находим утешение — в собственной непогрешимости. Разве это честно? Знаешь, что я думаю? Бездействовать, когда тебя обижают, не мстить — это, правда, требует мужества. Может быть, это действительно подвиг. Но смотреть, как избивают других, когда ты можешь их спасти ценой своей благочестивой душонки — вот это уже мерзость и трусость! Знать, что никто не пошевелит и пальцем, даже родной отец и мать, возлюбленный, который вчера признавался тебе в вечной любви, — это мерзость! Но другие этого не понимают, и даже попытайся ты кого защитить, тот, кого ты спас, первый же на тебя и обрушится, покрутит пальцем у виска и назовет эгоисткой.
— Так было с тобой? — спросил Айзек.
— Нет, не со мной. И я ненавижу себя за это. Даже в этом я дитя Харана — я должна страдать и принести себя в жертву, иначе не буду счастлива. Это замкнутый круг, культ страдания и боли.
Ревекка замолчала. Айзек взял её руку, второй крепче ухватив раму уродливой повозки, которая теперь сама ехала по склону, и ее только приходилось удерживать от разворота.
— Поэтому мне надо бежать. Я должна уйти, чтобы не возненавидеть их, а вместе с ними Господина и всё на свете. Может быть, тогда я их пойму и смогу простить им Милку и других.
— Я заберу тебя, — убежденно сказал Айзек, останавливаясь. Он думал об отце и Амвелехе, о том, что Ревекка во много крат лучше его, раз не может скрывать свое отчаяние.
Ревекка улыбнулась, нерешительно, будто боясь поверить. Она притянула его к себе и поцеловала, но почти сразу отстранилась и толкнула повозку. Какое-то время они шли молча. Айзек с непривычки обливался потом и тяжело дышал, но не смел жаловаться, удивляясь с какой легкостью и сноровкой управляется с неуклюжим агрегатом Ривка. Уже у ручья, опуская пустые пифосы на землю, она заговорила снова.
— Спасибо тебе. Даже если ничего не выйдет. Однажды я проговорилась Милке, но она не поняла. Она испугалась за меня и рассказала обо всём жрецу. У нее доброе сердце, она действовала так из лучших побуждений, но мне всё же было очень больно и обидно. Только Аарон понял меня. Наверное, потому что он не один из нас. Иногда я думаю, что он — не человек.
Айзек погрузил последний пифос в ручей, с удовольствием ощущая на руках прохладу, и спросил:
— Что значит не человек?
— Не знаю. В нем есть нечто пугающее, ты не заметил? Он водит людей в пустыню, потому что каким-то образом чувствует аргон-хюлэ, слышит его. Поэтому обычно все заканчивалось благополучно. На этот раз случилась какая-то беда, но выжил он один. Я не виню его за это, не думаю, что это произошло по его вине, но, я не могу избавиться от мысли, что боги его хранят чуть больше, чем остальных.
Айзек задумался и через несколько секунд кивнул.
— Он — «дитя колодцев». Так сказала та женщина, — таская заполненные Ревеккой пифосы обратно к повозке, он рассказал о том, что произошло на станции. — Я об этом не говорил даже отцу, — заключил он.
— Почему? — спросила Ривка, вытирая со лба пот. Она не смотрела на него, и Айзек вдруг заметил, насколько она на самом деле измождена. Вся эта легкость была притворством.
— Потому что не знал, что он сделает, когда узнает. Я люблю своего отца, но боюсь его. Но ты не должна его бояться, Ривка. Завтра утром, после исполнения нашей миссии, я скажу ему о тебе. Завтра всё решится.
Когда наступила ночь, Айзека уложили на тесную и твердую лежанку посреди других юношей в пещере с выходом наружу. Сон не шел. Он глядел на поднимающуюся над горами круглую луну, прокручивая в голове бесконечные дневные разговоры и варианты будущего, которые теперь в ночной тишине казались совсем безрадостными. Вздыхающая на разные голоса тьма тихо шевелилась в углах пещеры и вдруг навалилась своей всей черной, пугающей пустотой. Айзек вспомнил, как в детстве умолял Господина не мучить его кошмарами и позволить проснуться утром. Он тогда думал, что сон — это маленькая смерть, а смерть — это бесконечный сон без сновидений. Только так он мог представить небытие тогда, и с тех пор ничего не изменилось. Жрецы учили, что лучшие из мёртвых воскреснут после конца времен для вечной жизни в Новом Эдеме, но после вопроса Ревекки Айзек сомневался, что будет среди них. К нему снова вернулся детский страх перед смертью. Он вдруг испугался своего безверия и сжал пирамидку на груди, скрючился на лежанке, боясь исчезнуть. Мысли то и дело возвращались к рассказу Ревекки, к угрюмым лицам ее родителей, братьев и сестер, которых он не знал. На этих лицах не было никакого самодовольства, о котором говорила Ревекка, на них читалась только неизбежность страдания и смерти. Тоска душила, поэтому Айзек вскочил с лежанки и вышел наружу, столкнувшись с кем-то на пороге. В ночном госте он узнал Ривку. Она отступила на шаг и поманила за собой.
Оказавшись в той же пещере, где она впервые заговорила с ним о бегстве, девушка присела на край постели и посмотрела на Айзека.
— Мне отчего-то кажется, что эта ночь последняя. Я не могла заснуть, боясь, что больше тебя не увижу.
— Нет, — упрямо возразил Айзек, пугаясь такому созвучию мыслей. — Она первая. Первая в череде многих дней и ночей.
Он подошел к ней, опустился на пол и положил голову ей на колени, словно ища утешения.
— Нет, — сказала Ревекка. Она погладила его по волосам. — Произойдет что-то плохое. Я чувствую это.
— Ничего не произойдет, — продолжал упрямиться юноша. Ему хотелось успокоить Ревекку и убедить в беспочвенности ночных страхов самого себя. — Всё будет хорошо.
— Ты добр, Айзек.
Отстранив его от себя, Ревекка встала и развязала пояс. Положив голову на грубую лежанку, служившую кроватью, Айзек наблюдал, как она раздевается. Из-за ночной прохлады ее кожа покрылась мурашками. «Эта ночь не последняя», — подумал Айзек, затем встал и подошел к Ревекке.
========== Глава пятнадцатая. Страх и трепет ==========
Абрахам разбудил сына незадолго до рассвета. Не проронив ни слова, он тронул его плечо и движением головы указал на выход из пещеры, где на фоне светлеющего неба уже дожидался навьюченный дулос. Первая мысль Айзека была о Ревекке. Она была права, заставив его вернуться в пещеру, где спали неженатые мужчины и мальчики, несмотря на то, что он совсем не хотел от нее уходить. Вспомнив о ночи с Ревеккой, Айзек улыбнулся, блаженно растягиваясь на неудобной илотской лежанке, но его взгляд скользнул по отцовской фигуре, молчаливо застывшей в тени, и улыбка сошла с лица. Абрахам был угрюм и будто бы болен. Густая тень рассекала его лицо надвое, как лик Демиурга на голограмме Нэоса, глаза еще больше ввалились и покраснели — казалось, они утопали в чёрных морщинистых мешках дряблой кожи. Губы побелели и потрескались от сухости воздуха.